Меня охватил страх, я никак не могла его преодолеть или избавиться от его холодных объятий, как бы сильно ни старалась забыться, уйти с головой в работу. Его клыки и когти вонзались все глубже в мою плоть, оставляя шрамы и кровоточащие раны. Страх поселился в моем сердце и в моей голове, я просыпалась в холодном поту среди ночи, чувствуя, что нервы напряжены до предела. Я стала такой чувствительной, что готова была удариться в слезы из-за любого пустяка. Нередко я не могла встать с постели утром, потому что ворочалась и рыдала всю ночь, думая о своем одиночестве. Но чаще я все же заставляла себя подняться, пусть это и означало, что слуги и родичи снова увидят меня уставшую, неповоротливую, с мешками под глазами и путающимися мыслями. Я шла за овцами на пастбище, садилась на камень, прятала лицо в ладонях и заливалась горькими слезами. Но совсем скоро мне становилось так больно, что я не могла больше даже плакать. Боль отравила мое тело и стала частью меня, и я не помнила даже, каково это – жить на свете без нее.
Я наблюдала за тем, как матушка-природа меняет времена года, словно опостылевшие наряды. То она наряжается в белый мех горностая и бриллиантовые морозы зимы, затем сменяет свой снежный наряд яркими, весенними цветами, после чего облачается в солнечный желтый и почивает в блаженной дремоте, прикрыв волосы старой соломенной шляпой, и наконец, словно капризная придворная дама, которая никак не может решить, выбрать ей туалет бронзового, коричневого, золотого, оранжевого, красного, рыжего или желтого цветов, примеряет их все по очереди, один за другим, бросая те наряды, что ей не понравились, прямо на землю и оставляя деревья совсем нагими. Затем снова вспоминает о белых своих мехах… Я чувствовала, как Роберт ускользает от меня, все больше и больше отдаляется, но я ничего не могла сделать, чтобы остановить его; каждый раз, когда мы с ним виделись, он казался еще более далеким и чужим, будто стоял на вершине самой высокой горы, а я блуждала у ее подножия и звала его, приложив руки ко рту, подпрыгивала на месте и махала руками, отчаянно пытаясь привлечь его внимание. Все мои старания неизменно оказывались тщетными, мои призывы он пропускал мимо ушей.
Гонца за мной он так и не прислал. Впрочем, сама мысль о том, что меня представят ко двору, одновременно пугала меня и вызывала восторженный трепет. Я написала ему в очередном письме о том, что вечно у него находятся разные отговорки и слова «позже» и «не сейчас» мне уже слишком хорошо знакомы. Уже тогда я поняла, что муж мой никогда не назовет мне точный срок, а если и назовет, как это изредка случалось, то наверняка забудет о нем и снова не приедет; у него всегда находились более важные дела.
В первый год после его отъезда я попросила мастера Эдни сшить мне прекрасное платье цвета синего льда, украшенное серебристым кружевом и тончайшими серебряными нитями так, что шелк лишь проглядывал сквозь изящную вязь, словно вода из-под молодого льда. Нарядные рукава в форме колокольчика следовало оторочить белым мехом. Отец подарил мне к этому туалету чудесное ожерелье из опалов. Но мне так и не довелось покрасоваться в этом наряде перед королем.
На следующий год я решила, что лучше выберу что-то поярче, скажем, алое платье, напоминающее о том, какими румяными были когда-то мои щеки. Рукава для этого платья я велела оторочить медно-золотым мехом, который так замечательно подходил к моим волосам. И в этом наряде мне не было дозволено предстать перед королем.
На третий год я обзавелась новым платьем – сшили мне его из желтого, словно любимые мною лютики, дамаста. Юбки и рукава были нежно-зеленого цвета, цвета молодых побегов, только-только появившихся из земли после зимней стужи. Король Эдуард не увидел меня и в этом туалете.
После этого я утратила всякую надежду. Я не могла больше смотреть в глаза нашему портному и даже не заикалась о том, что меня собираются представить ко двору; я больше не верила в то «позже», что вечно сулил мне Роберт.
Я все же наряжалась в эти чудесные платья, но теперь – не для короля и даже не для собственного мужа; я носила их исключительно для себя, стараясь при этом не вспоминать повод, по которому они были сшиты, и не впускать глубоко в душу разочарование из-за отсутствия мужа. В этом браке горя оказалось больше, чем радости, а все нарушенные мужем обещания числом превышали те, что он все же исполнил. Я ненавидела себя за пустые надежды, которые питала каждый раз, когда Роберт писал мне что-то либо или передавал на словах, но мне слишком сильно хотелось верить ему, хотя каждый раз я и понимала, что он снова обманет меня. Я ненавидела себя за то, что позволила ему обрести надо мной такую власть. Я злилась на себя за то, что позволяла надежде расцветать в моем сердце, словно волшебный цветок, хотя и знала, что Роберт растопчет, сожжет, уничтожит это мое чувство.
Что было еще хуже – я не знала, когда ему вздумается навестить нас, а потому мне всякий раз приходилось терпеть эту брезгливую ухмылку, что играла под его шелковистыми черными усами, которые он отрастил несмотря на то, что они мне совсем не нравились. Я терпела заносчивость, высокомерие и презрение в его глазах, появлявшиеся неизменно, когда он видел меня в поле, румяную, босоногую, с подобранным подолом платья и в старой соломенной шляпе, прикрывающей от солнечных лучей мои распущенные спутавшиеся волосы. Часто при подобных внезапных встречах пот струился по моему лбу и образовывал темные влажные пятна под мышками на моем старом, выцветшем голубом полотняном платье. Рядом со мной обычно сидел Нед Флавердью с толстой бухгалтерской книгой, над которой мы склонялись вдвоем, не разгибая спин, чтобы подсчитать мешки с шерстью, состриженной с нашего стада. Отец в последнее время ходил с трудом, да и болезнь начала уже постепенно лишать его разума, хотя большую часть времени он по-прежнему оставался собой, моим любимым и добрым батюшкой, которого я упрашивала остаться в тени и просто следить за нашей работой.
Иногда кто-то успевал принести мне весточку о приезде Роберта, и я бежала ему навстречу. Как в те времена, когда он ухаживал за мной, я неслась по зеленой траве и радуге цветов, босая, с подобранными юбками, красными от ягод губами и корзинкой с ягодами в руках. Теперь же мой брезгливый муж, всегда одетый по последней моде, даже в дальний путь пускался в кожаном костюме, обшитом золотым галуном и украшенном золотыми же пуговицами, а потому непременно кривил губы и отстранялся от моих радушных объятий, как будто один только мой вид мог испачкать его роскошные одежды.
А я снова оживала, испытывала невыразимое счастье. И всякий раз я ждала от Роберта крепких объятий, но вместо этого разбивалась о каменную стену его груди, и радостный смех умирал на моих губах, потому что я видела, как он, нахмурившись, укоризненно смотрит на меня, и слезы выступали на моих глазах.
Кое-что я не могла уже изменить – с тех пор Роберт всегда, глядя на меня, видел лишь ту крепкую, босую и грязную простушку, что бежала к нему, запыхавшаяся и румяная, с которой ветер срывал шляпу и трепал ее высвободившиеся буйные кудри. Этот образ навеки отпечатался в его памяти, и изменить это я была уже не в силах. Даже когда я благоухала цветочными ароматами, надевала алые шелка, украшала нитями жемчуга шею и красиво укладывала свои золотые, завитые в локоны волосы, переплетая их розовыми цветами и жемчугами, он не мог забыть ту босую деревенскую замарашку.
Вскоре я поняла, что если бы проводила время в праздном безделье и наряжалась в роскошные туалеты, словно придворная дама, не знающая, чем бы ей заняться, и вечно сидящая у окна, надеясь на то, что супруг галопом прискачет во двор ее дома, если бы занималась лишь вышиванием и чтением книг, которые решила освоить, чтобы хоть немного приблизиться к Роберту, то печаль утащила бы меня ко дну, словно камень, повешенный на шею утопленному. Ожидание, пустые надежды и горестные стенания – я бы попросту не смогла этого пережить, если бы сидела и ничего не делала. Меня воспитывали иначе, я была убеждена, что праздность – от лукавого. Мне нужно было находиться повсюду, брать на себя всю посильную работу, ведь благодаря этому наступали те благословенные моменты, когда за бесконечной чередою дел я почти забывала. Я помогала слугам собирать яблоки для сидра или солить мясо на зиму – хотя позже Пирто и бранила меня за это, потому как соль портила мою кожу, оставляя на руках красные воспаленные пятна, и смазывала мои пальцы питательными маслами, чтобы они стали нежными, как прежде; я плечом к плечу со слугами давила в большом деревянном корыте деревянным же молотком черные, прогнившие лесные яблоки. Из них получают очень кислый сок, а сок этот мы использовали для мариновки запасов на зиму. Но все равно я вздрагивала порой, словно ребенок, проснувшийся в своей постели от раскатов грома в тишине ночи, осознавая вдруг, что многие часы не вспоминала о Роберте. Такими и были лучшие мои дни, которые изредка превращались в худшие, – когда Роберт неожиданно решал навестить свою супругу.
