А один раз, к моему невероятному восторгу, Роберт, вооружившись палкой, найденной прямо на пляже, вызвал на дуэль огромного сине-зеленого краба. Его противник бился яростно и бешено щелкал клешнями, словно испанский танцор – кастаньетами. Я смеялась до слез, пока у меня не разболелись от веселья бока, после чего вцепилась в руку своего возлюбленного, и мы поскакали по отмели, пытаясь увернуться от клешней разъяренного краба, который так и норовил ухватить нас за голые пятки. Роберт хотел приготовить его и съесть, но я взмолилась: «Нет, пусть живет!», и тогда супруг поцеловал меня в губы и сдался. Ведь он так любил в то время свою «бесконечно добрую лютиковую невесту, вечно сражающуюся за жизни гусей и крабов».

Теперь же я не питаю никаких иллюзий, и если бы я обратилась с подобной просьбой к супругу сегодня, то наверняка вечером заперлась бы в своих покоях и прорыдала бы полночи, в то время как краб угодил бы в котел с кипящей водой, а затем – в тарелку Роберта. Ведь теперь ему чужды мягкость, сострадание и милосердие.

Кажется, целая жизнь прошла с тех пор; я – словно древняя старуха, чье лицо сплошь покрыто морщинами, вспоминающая давно ушедшую молодость, хотя на самом деле прошло всего лишь десять лет. Сердце кровью обливается, когда я думаю о том времени и понимаю, что все пошло не так, что мед нашей любви превратился в отвратительный и кислый уксус. Я не устаю дивиться тому, как быстро погибла наша любовь – точнее, как быстро прошло то время, когда это чувство было взаимным.

Хемсби кажется мне теперь лишь мечтой, чудной сказкой, легендой времен Камелота и короля Артура. Мне остается лишь перебирать в памяти воспоминания и любоваться покрытой орнаментом шкатулкой, выполненной в виде нашего замка. А все собранные нами ракушки сложены в какую-то коробку, и я настолько часто переезжаю с места на место, что даже не могу припомнить, где она теперь, – точно как наша любовь, от которой со временем не осталось и следа. Что касается замка, то его Роберт продал, чтобы оплатить карточные долги, купить еще лошадей или очередной подарок для Елизаветы, помочь ей деньгами в то время, когда она была в немилости, или же оплатить работу портного, который отказывался шить для моего мужа очередной наряд до тех пор, пока не будет покрыт существующий долг. Деньги приходили и уходили невероятно быстро, вот они есть – и вот их уже нет, они напоминали вспышку серебряной молнии, ярко освещающей ночное небо, я не успевала даже следить за расходами своего супруга. Именно этого Роберту и хотелось – чтобы ум мой всегда был несколько рассредоточен и походил скорее на грязную лужу, нежели на кристально чистый ручей. «У тебя есть красота и крыша над головой, ангел мой, – говаривал он, целуя меня в щеку, – и этого вполне достаточно. Я плачу специально обученным людям для того, чтобы они следили за моими тратами и вели счет монетам. Незачем тебе тратить время и морщить свой чудесный лобик над бухгалтерскими книгами, вместо того чтобы вышивать розы на подолах своих бесчисленных юбок. Ты же знаешь, как они мне нравятся, ведь я знаю, что я – единственный мужчина, чьи глаза может радовать такая красота… И вот эта красота», – говорил он, наклоняясь и целуя мои соски, отчего все цифры разом вылетали из моей головы на крыльях страсти.

И вот настал тот день, тот неизбежный день, когда ему пришла пора возвращаться в Лондон, ко двору, и оставить меня одну. Я на коленях умоляла его взять меня с собой, хотя от одной только мысли об этом мне становилось дурно. Я хватала его за руки, содрогаясь от рыданий. Но Роберт заявил, что король еще не вошел в возраст и слишком юн для женитьбы, а потому присутствие женщин при дворе считается крайне нежелательным. Мужчины старались не брать с собой жен и дочерей, за исключением особых праздников и прочих торжественных случаев. Во дворце не разрешалось жить даже сестрам короля – они могли лишь наносить редкие и недолгие визиты. Но он пообещал, что скоро пришлет за мной и я присоединюсь к нему на какое-то время, чтобы он представил меня ко двору, а когда это случится, у меня не будет много времени на сборы. И все свои роскошные туалеты я должна буду подготовить заранее, что, по его мнению, займет меня и развлечет на время его отсутствия. Подготовка к отъезду должна была скрасить мое ожидание и одиночество, умерить острую боль тоски по супругу.

Тогда я еще этого не понимала, но уже зазвучали первые тревожные звоночки, появились первые стежки в этом узоре – ведь именно эта отлучка стала первой в череде вечных его разъездов, во время которых я была предоставлена сама себе, слугам, а то и вовсе незнакомцам. Моим уделом стала бесконечная разлука с мужем, бесконечное и тщетное ожидание его возвращения.

Перед отъездом он пригласил художника, чтобы тот запечатлел мой образ. Роберт хотел заказать ему миниатюрный потрет, который носил бы на сердце и каждый вечер ставил бы у изголовья кровати, прежде чем погасить свечи, чтобы по пробуждении первым, что он увидит, было мое лицо. Он заказал для него рамку с петелькой, через которую мог бы продеть ленту или цепь и повесить портрет на шею, чтобы я повсюду и всегда была с ним. Глубоко тронутая его словами, уже перед самым сном я отыскала в стоявшей на туалетном столике изящной деревянной шкатулке пару своих лент для волос и, усевшись у камина, сплела из них атласную цепочку для своего будущего портрета.

– Я выбрала желтую, это мой любимый цвет, цвет лютиков, на которых у реки мы впервые любили друг друга, лежа на молодой весенней траве, под голубым небом, – пояснила я.

Роберт подошел к моему туалетному столику и достал оттуда еще одну ленту, которую передал мне, одарив поцелуем.

– Возьми еще и розовую, цвета этих двух бутонов, что я так люблю ласкать и целовать и которые расцветают под моими пальцами и губами буйным цветом, – сказал он, потянувшись к моим соскам, просвечивающимся через тонкий лен рубашки.

К моему удивлению, художник оказался… женщиной! – ясноглазой цветущей фламандкой с соломенными волосами, уложенными в сложную прическу из покрытых лаком и переплетенных лентами косичек, от которых у меня голова шла кругом, когда я пыталась разглядеть их хитросплетения, найти начало и конец каждой из них. Я была потрясена – ведь должен был приехать мужчина. Знаю, звучит глупо, но тогда я и не знала, что женщины тоже бывают художниками. Мне казалось, что человек этой профессии, берущий в руки кисть, в нашем обществе непременно должен иметь член в штанах.

Слезы выступили у меня на глазах, когда Роберт стал распекать меня за невоспитанность, за то, что я «повела себя, словно необразованная крестьянка», знакомясь с нашей гостьей. Ее же он галантно взял под руку и попросил прощения за «столь очевидное отсутствие всяких манер» у своей жены, заверяя художницу, что «не все в этом доме – неотесанная деревенщина».

Но она добродушно рассмеялась. Очень мягко она протянула руку, взяла меня за подбородок и закрыла мне рот.

– Слишком хорошенький подбородок, чтобы так долго попирать им пол, будет жаль, если вы вдруг проглотите муху, уж лучше угоститесь конфетой, – сказала она по-английски с совершенно очаровательным акцентом.

Затем она открыла маленькую коробочку со сластями, висевшую на плетеном шнурке на ее талии, и, словно я и вправду была маленьким ребенком, вложила мне в рот медовый засахаренный фрукт. Пока я наслаждалась его вкусом, женщина показала мне миниатюру на крышке этой коробочки, на которой она изобразила своего сына Тобиаса.

Ее звали Лавиния Теерлинк[14], она специализировалась на миниатюрных портретах, которые писала крошечными, тончайшими кисточками, каких я прежде не видела. На фоне ее изящных ручек, мастерски управлявшихся с красками, мои собственные казались неуклюжими и огромными, как медвежьи лапы. Она показала мне свои краски: дорогую, но очень красивую голубую, изготовленную из ляпис-лазури, которой она любила рисовать фон для всех своих портретов, «это – словно подпись, только без слов», пояснила она, богатую зеленую, сделанную из измельченного малахита, и красную, из толченых насекомых, живущих в земле. Из последней еще делают кошениль, румяна, которыми придворные дамы так любят разрисовывать свои щеки. Она также показала мне длинную нить с нанизанными кусочками малахита и ляпис-лазури, которую она всегда носила с собой, чтобы не остаться внезапно без запаса драгоценной голубой или изысканной зеленой краски. В любой момент она могла снять с нити камень, измельчить его и получить нужный ей цвет.