– Нет. Что вы еще хотите знать?

Отец Энджи. Ничего плохого о нем я сказать не могу, впрочем, и хорошего тоже. Мы провели вместе восемь часов. Мне тогда был двадцать один год. Ко времени, когда Энджи захотела узнать об отце, он уже умер. Дочь очень на меня злилась. Мы никогда ей не врали, но примерно в это время Энджи вместо слова «папа» начала упорно употреблять слово «Марк». Была ли для этого какая-нибудь иная причина? Она, конечно же, меня во всем винила, но, какой бы всемогущей я ни казалась дочери в то время, в случившемся я не была виновна. Автомобильная авария в Кении. Ему было двадцать восемь лет. Как оказалось, мой любимый на одну ночь был заядлым автогонщиком. Адреналин для него был как наркотик. Возможно, дочь унаследовала свою пагубную страсть от него.

– Вы не догадываетесь, где они сейчас могут жить? – настаивал Хью.

– Нет. Я очень беспокоюсь за Энджи. Она может оказаться где угодно. Вы понятия не имеете, как низко она может пасть.

Недалеко от скамьи теперь росла высокая крапива. Потянувшись, я схватилась за стебель. Ожог не дал мне расплакаться.

– Не знаю… Не исключено, что Марк и она теперь вместе. Я ничего о них не знаю с…

Священник подождал, но я так и не закончила оборванное на полуслове предложение. Тогда он сказал:

– Посмотрим, чем я смогу вам помочь, но не думаю, что интернет будет большим подспорьем в этом деле.

– Вам понадобится интернет, если вы согласитесь узнать, что случилось с сестрами, в частности с сестрой Амалией. Меня это тоже интересует. Где она? Чем занимается? Я хочу знать о ней все. Вы не могли бы это для меня выяснить? Я должна больше о ней знать, Хью. Только так я смогу отделаться от подозрения, что убийца – одна из сестер. Вы можете распечатать все, что узнаете, засунуть страницы в Библию… или прямо в сумку. Не думаю, что они будут вас обыскивать.

– Значит, сюда мы пришли не нежиться на солнце?

Священник протянул мне лист щавеля, чтобы я могла приложить его к ужаленной крапивой коже.

– Нет.

– И вы хотите, чтобы я совершил нечто, что противоречит правилам вашего домашнего ареста и моим к вам визитам?

– Да.

– Но, если меня изобличат, мои приходы к вам прекратятся…

Я об этом не подумала. Я смотрела на скамью и рассеянно откалывала от дерева щепки. Меня удивило, как меня расстроила мысль, что я лишусь общения с Хью. Не исключено, что теперь, когда я все ему высказала, он вообще не захочет ко мне приходить. Впрочем, у меня нет другого выхода. Волосы у меня отрасли. Приподняв голову, я откинула их назад и связала лентой так, чтобы он мог ясно видеть мое лицо.

– Возможно, это рискованно, но я согласна на любой риск, лишь бы узнать правду.

– Я буду об этом молить Бога, Рут. Я не могу обещать большего.

«Молитесь, сколько вам угодно, – подумала я. – Главное, поищите в интернете».

Мои сменные надзиратели уехали. Мои мальчики вернулись. Третий в полвосьмого утра учудил проверку сигнализации. Сирена завыла, разносясь эхом по всей долине. Что-то среднее между сиреной воздушной тревоги и зазыванием на молитву. Аноним плюхнулся перед экранами и принялся играть в компьютерные игры, пока «сержанта нет». Мне хотелось повидаться с Мальчишкой. Наконец он постучал ко мне в дверь, чему я была очень рада.

– Доброе утро.

– Вернулись. Я даже не заметила, как другие уехали.

– Как воры в ночи, – пошутил Мальчишка. – Я кое-что вам принес. Вернее, если уж начистоту, это мама попросила вам передать.

– Ваша мама?

– Да. Я рассказал о вас родителям, и мама собрала что-то вроде посылки от Красного Креста.

Мальчишка протянул мне обернутую клейкой лентой посылку величиной с обувную коробку. В одном уголке аккуратным почерком было выведено: «Всего наилучшего! Эндрю и Хелен».

– Можно ее сейчас открыть?

– А почему бы нет?

Я уселась на ступеньках крыльца и сняла с коробки крышку. Там оказалась баночка с джемом, CD-диск «Десять величайших хитов классической музыки», эссенция для ванн и несколько пакетиков с семенами.

– Эссенция для ванн – из старых запасов, но мама сказала, что пользоваться ею еще можно, так что берите, – садясь рядом, сказал Мальчишка. – Она хотела вас немного порадовать.

Я кивнула, не совсем зная, что сказать, а потом попросила его передать матери спасибо.

Это страшное прозрение было подобно волне, которая накрывает ребенка у кромки прибоя и сбивает с ног. Как же просто поверить, что всем наплевать, а мне наплевать на них! Насколько же труднее осознать правду, осознать, что мне не наплевать на Мальчишку, а ему, судя по всему, – на меня, осознать, что матери любят своих детей, а дети – родителей.

– Вам бы понравилась Энджи, – сказала я Мальчишке. – Если она когда-нибудь приедет, вы сами увидите.

– Она любила путешествовать? – спросил он.

О да, она была той еще путешественницей. Я согласно кивнула:

– Она то приезжала, то уезжала.

Да уж… Экстравагантные приезды в Велл… экстравагантные отъезды…

Нечто вроде шестого чувства подсказало мне, что у нас гости. Сколько бы ни было лет детям, у матерей очень чуткий сон. Они просыпаются от малейшего признака тревоги, будь то тихий плач, раздающийся из колыбельки как следствие ночного кошмара, или скрип ключа в замке и стук каблуков по ступенькам в поздний час, гораздо позже условленного срока возвращения домой. Я напрягла слух, желая понять, что же меня разбудило. Я окинула взглядом бесформенные в темноте углы спальни. Ничего подозрительного. Лишь сердце мое громко стучит в груди, да мерно посапывает Марк, отвернувшись от меня на своей половине кровати. Все вокруг было таким же, как и прежде. Такая же темнота, как и всегда, окутывала все вокруг. Я уже была готова принять тревогу за ложную, когда все переменилось: луч света проник в щели между жалюзи, медленно прошелся по комнате, словно прожектор, и исчез. Существовало лишь одно объяснение: в начале подъездной дорожки проехала машина. А затем это повторилось еще раз. Son et lumière[14]. Сперва осветилась картина, затем зеркало… трещина там, где стена встречается с потолком… Свет погас, оставив меня один на один с тенями, тревогой и неуверенностью в том, закончилось или не закончилось шоу. Я подождала с полминуты, а затем принялась расталкивать мужа:

– Марк! Марк! Проснись!

Он тотчас встрепенулся и проснулся.

– Что, черт побери, происходит?

– Снаружи кто-то есть!

На ощупь обойдя угол кровати, я подошла к окну, чуть приоткрыла жалюзи и выглянула в ночь. На небе нигде не было видно луны, скорее всего из-за низкой облачности. Даже деревья смотрелись как-то странно.

Сзади подошел Марк.

– Ничего там нет. О чем ты говоришь?

– Погоди. Я увидела свет фар автомобиля, проникший через щели к нам в комнату, но никакого звука не слышала. Они сюда, во всяком случае, не заезжали.

– Ты уверена?

– Думаешь, я все придумала?

– Не знаю. Иногда у тебя не выдерживают нервы и ты срываешься.

– Когда у нас был Брю, я чувствовала себя в большей безопасности, – призналась я.

Мы стояли рядом в темноте, близко, но не касаясь друг друга.

– Вот там! Что там? – спросила я.

На подъездной дорожке никого и ничего видно не было, но за холмиком, располагавшимся в поле между нами и дорогой, поднималось свечение. Оно все усиливалось, но потом внезапно погасло так, словно кто-то нажал на выключатель. Затем свет появился вновь.

Марк отпер окно. Порыв холодного влажного ветра влетел в комнату. Несколько капель упали на подоконник. Снова прошел дождь.

– Слушай!

Казалось, что мы ослепли и теперь пытаемся составить себе представление об окружающем мире лишь посредством звуков, редких шумов, лишенных смысла и ключей к пониманию. Мы находили им названия, когда звуки достигали нас сквозь туман: двигатель автомобиля, ревущий так, как при заднем ходе или когда машина застряла в грязи… собачий лай… несколько музыкальных аккордов, резко оборвавшихся… наконец голоса, приглушенные, невразумительно звучащие человеческие голоса…