– Знаю, глупо, но…

– Неа. Не глупо, но если это также вкусно, как и в прошлом году, то ты пожалеешь, если не попробуешь. Даже из-за гордыни.

– Это не гордыня. Просто не хочу давать ей очередной повод, чтобы ко мне подойти.

– Серьезно? Думал, ты выше этого, – бормочет Итан, берет две тарелки и наполняет их едой. Протягивает одну мне.

– С чего такие мысли? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами, машет мне рукой, намекая следовать за ним, и, конечно, я так и поступаю. Заметила, что у Итана есть талант находить места и делать их своими. Он умудрился сделать так даже здесь, хотя на этой строительной площадке мы проведем всего день. Итан устраивается на земле за недостроенной стеной, возведенной для будущей кухни, в тени огромного грейпфрутового дерева. Подальше от остальных одноклассников, и хотя это место не совсем скрыто от посторонних глаз, но никто и не подумает посмотреть в этом направлении.

– Послушай. Прости за вчерашнее, – произносит Итан.

– За что? Ты ничего не сделал, – говорю я, и, следуя его совету, начинаю есть. Он прав: еда изумительная. Чизбургеры, хотя сыр ни желтый, ни плавленый и, возможно, имеет французское название, которое я не смогу выговорить, и бургеры, напоминающие бургеры только формой. С японской мраморной говядиной, если верить крошечному флажку, воткнутому в центр булочки, как если бы эта маркировка – маленький шаг для одного человека и огромный скачок для всего человечества.

« THUG LIFE», ну-ну.

«Это мир Джем, – в который раз приходит мне в голову, – а все остальные просто вынуждены жить в нем».

– Вот именно. Я сидел и слушал, как эти девчонки несут полнейший бред, и просто делал вид, будто слышал их, потому что это все так глупо и, кажется, того не стоило. Но не знаю. Мне следовало что-то сказать. И я хотел бы заметить ее ногу до того, как ты упала.

– Защищать меня не твоя обязанность, – говорю я, и рука рефлекторно касается синяка.

– Все равно. Мне следовало. Тебе больно? – спрашивает Итан, и его рука тянется к моему лицу, как будто хочет прикоснуться ко мне, но потом он передумывает и убирает ее.

– Да, немного, – признаю я.

– Ты заслуживаешь… Не знаю… – Итан пожимает плечами, и на мгновение мне кажется, что он смущен. В голове звучат голоса Дри и Агнес: «Он сломан. Он никогда не встречался с кем-нибудь из школы». – Не этого…

– Знаешь, чего я заслуживаю? «Отлично» по английскому, – говорю я, и Джем может отсосать, потому что мы с Итаном поднимает тост нашими изысканными чизбургерами.

– Спасибо, – позже говорю Тео по дороге домой, когда мы плавно проезжаем миниатюрные домики и маленькие магазинчики с вывесками на корейском, автомойки и огромное количество ресторанов быстрого питания. Где миллион гамбургеров не из японской мраморной говядины.

– Не за что.

– Ну, я ценю это. Ты не обязан был.

Я делаю вид, будто полностью сосредоточена на виртуозном повороте налево, хотя на самом деле мне неловко. Это чувство благодарности ощущается словно сожаление, хотя не понимаю почему. Не так давно мое существование было обузой для всех остальных.

– Джем как-то обозвала меня педиком, – говорит он так тихо, что сперва мне кажется, что я не расслышала.

– Правда?

– Да. Конечно, то было миллион лет назад, и тогда я впервые услышал это слово. Поэтому я пришел домой и спросил отца. Прямо так и спросил: «Папа, что значит «педик»?».

Тео смотрит в окно, рука на стекле, как у ребенка, застрявшего в долгой поездке и отчаянно нуждающегося в человеческой связи с другими пассажирами в поездке.

Нет ничего более одинокого, чем рука на стекле. Может, потому что она так редко движется.

– А что ответил твой отец?

Мне любопытно, каким был отец Тео, есть ли у Рейчел какой-то типаж. Я воображаю его более высоким, чем мой отец, и более красивым, носящим футболки с маленьким логотипом игрока в поло и отутюженные Глорией брюки. В доме нет его фотографий, что должно быть странным, но потом я поняла, что в доме вообще не так уж много фотографий. Будто Тео появился в настоящем виде и форме, практически взрослым и без намека на то, что он когда-то был младенцем с ямочками.

В моем старом доме все стены были увешаны семейными фотографиями. Каждое мое школьное фото было заключено в рамку и повешено в хронологическом порядке, даже та, где я запечатлена с закрытыми глазами, или с неряшливым хвостиком, или в той ужасно неловкой стадии, где у меня одновременно были пухлые щеки, и я носила брекеты. Моя персональная хронология, размещенная вверх по лестнице.

Кто знает? Может Рейчел думает, будто цветные семейные фото не будут гармонировать с ее декором.

– Вообще-то, мой отец был великолепен. Сказал, что это нехорошее слово, есть гораздо лучшие слова для мальчиков, которым нравятся мальчики. И сказал, что это нормально, если однажды я решу, что мне тоже нравятся мальчики, и будет нормально, если я этого не сделаю. Что он будет любить меня, не смотря ни на что… – голос Тео срывается. Я не смотрю на него, держа взгляд на дороге. Жду. – Я был везунчиком. Мне никогда не надо было признаваться родителям. Они всегда знали, и это всегда было нормально. Даже не нормально, а гораздо лучше. Не как что-то, чему надо дать оценку. Просто факт. Как быть брюнетом.

– Видимо, твой отец был по-настоящему славным.

Тео кивает.

– Ты когда-нибудь мечтала о том, чтобы все было по-другому? – спрашивает он меня.

– Ты про что?

– Я про то, чтобы на месте твоей мамы оказался твой отец?

– Честно говоря, постоянно.

– Это буквально бы разбило маме сердце, если бы она услышала мои слова, но он принимал меня, понимаешь? Он понимал. Просто во всем.

– Думаю, отец знает, что я бы поменяла все местами, если б могла. Может именно поэтому он не хочет общаться со мной больше. Ведь папа может прочесть это на моем лице. – И тут я понимаю, что это не совсем правда. Я просто думаю, что ему более интересна Рейчел.

Мама заболела как тогда, когда предполагалось, что мне нужно перестать хотеть зависать с родителями – когда это желание превратится в отторжение – и, да, этого так и не случилось. Я не просто любила маму, она мне нравилась. И хотя она была генетически обязана любить меня, уверена, что я ей нравилась тоже.

– А возможно ты просто напоминаешь ему твою мать, а он пытается двигаться дальше, – говорит Тео, и это мило, что он защищает отца.

– Возможно, – соглашаюсь я, хотя вообще-то не думаю, что это так. Мы с мамой абсолютно разные, и так было всегда. Она была храброй и благородной, больше похожей на Скарлетт, чем на меня. И она часто шутила, что никогда бы не поверила, что я ее дочь – мы были физическими противоположностями во всех смыслах, – если бы своими глазами не видела, как она меня родила.

Я не напоминаю отцу о маме. Я это знаю, но тут задумываюсь, что он тоже мог бы предпочесть поменять все местами – поменять меня на маму – если бы ему предоставили такой выбор.

– Вы с Итаном друзья, верно? – спрашивает ни с того ни с сего Тео, но я даже рада сменить тему. Не хочу думать о родителях. О том, как мало у нас власти над собственными жизнями.

– Да, наверно. Вроде. Не знаю, – отвечаю я.

– Я видел, как вы обедали вместе.

– Мы напарники по английскому. В задании по «Бесплодной земле».

– Точно. Всего лишь напарники.… И не хочу становиться старшим братом, но…

– Я абсолютно точно уверена, что старше тебя, – прерываю я.

– Да пофиг. Просто будь с ним осторожна. Я не пытаюсь навести тень, но чувствую, что от него… жди проблем

– Прям как в песне Тэйлор Свифт? Или по-настоящему? – Сломан. Это слово использовала Дри, что звучит так, будто он неисправный айфон.

– Не знаю. Это могут быть лишь слухи. Но, думаю, у него трудный период. Из-за его брата.

– Ты о чем? О наркотиках? – Брат Итана, должно быть, старше и уже не живет дома. Он никогда про него не упоминал. Забавно, что не имея ни братьев, ни сестер, ни теток, ни дядей (оба моих родителя были единственными детьми), я постоянно забываю про то, что у других они могут быть. Для меня это кажется неправильным – мысль о семье, где членов семьи больше, чем три человека, не в виде треугольника, хотя, если подумать, теперь моя семья двумерна – в виде линии.