Скарлетт: Подруга, ЭТОТ ПАРЕНЬ УМЕЕТ ЦЕЛОВАТЬСЯ.

Когда я спускаюсь вниз, то застаю на кухне отца в фартуке, с надписью «СУЧКА БОССА», который, как предполагаю, принадлежит Рейчел, хотя также может быть и Тео. На заднем фоне играет музыка – что-то из кантри – чрезмерно сентиментальная ода пикапам и коротким джинсовым шортам. То, что Скарлетт называет МДБ – Музыкой Для Белых.

– Будешь блинчики, дорогая? – спрашивает отец с раздражающим утренним энтузиазмом. Папа так неправильно смотрится на кухне. Он никогда не пек блинчики. Это всегда было маминой задачей. Сироп и мука застыли на идеальной мраморной столешнице. Чувствует ли он себя здесь как дома, настолько комфортно, чтобы жарить и подавать блинчики босиком? Мне неловко, когда я пользуюсь микроволновкой. Не хочу оставлять преступные брызги на ее стенках и любые другие доказательства моего существования.

– Эм... – Смогу ли я съесть завтрак так, чтобы меня не вырвало? Выбора у меня нет. Я никогда не отказывалась от углеводов, и не хочу, чтобы у отца возникли подозрения о том, что я пила.

– Конечно, – отвечаю я. Чего не говорю вслух, так это: «Что происходит?», «Мы остаемся?», «Ты внезапно стал по-настоящему счастливым или просто притворяешься?». – Ты приготовил завтрак? Это наверно впервые.

– У Глории выходной.

– Точно.

– Послушай, нам надо поговорить, – заявляет он. Желудок сводит судорогой, и содержимое прокладывает себе путь наверх. Очевидно, представление на кухне – это печальный подарок перед отъездом. Отец и Рейчел расстались, и мы уезжаем. Они закончили то, что в первую очередь и не должно было начинаться. Вот зачем это псевдовеселое представление: задобрить меня перед плохими новостями. Я кладу голову на прохладную столешницу. Да пошло оно все. Кому какое дело до того, узнает ли папа, что я напилась? Он виноват в гораздо большем количестве прегрешений. На его счастье, у меня никогда не хватало сил всерьез взбунтоваться. Я просто обязана выиграть награду «Актриса года», и получить статуэтку маленького храброго золотого человечка или какую-нибудь тарелку, которую можно повесить на стену.

Должно быть, этот завтрак что-то вроде последнего прощания перед тем, как мы отправимся в дорогу. Такое чувство, будто отец наконец-то использовал свой последний шанс воспользоваться плитой, модными сковородками и органическим выжатым кокосовым маслом в бутылочке с дозатором. Стоит ли мне убежать обратно наверх и помыть руки тем нежным мылом с монограммой, на котором до сих пор висит ценник. Почувствовать сто долларов в мыльном мире.

– Держи, это поможет успокоить желудок. – Папа кладет стопку идеальных кругляшей на тарелку и ставит передо мной. Пахнут они удивительно – не сами по себе, а как образ. Как версия аромата для ароматической свечи с запахом блинчиков. – Только скажи мне, что ты не была за рулем прошлой ночью.

– Конечно, нет. Дри вела, – отвечаю я.

– Дри?

– У меня есть друзья, пап. Не удивляйся. Неужели ты думал, будто я больше ни с кем никогда не заговорю? – Понятия не имею, почему я завелась, но не могу остановиться. На этот раз слова вылетают прежде, чем я успеваю подумать, а не наоборот.

– Нет, я лишь... я счастлив за тебя, вот и все. Знаю, было непросто.

Я смеюсь – даже не смеюсь, а скорее отвратительно ржу. Нет, было непросто. Ничего не было просто долгое, очень долгое время. Даже прошлой ночью моя первая попытка повеселиться с момента нашего переезда закончилась тем, что блондинка-социопатка обозвала меня шалавой.

– Полагаю, я это заслужил, – говорит отец.

– И что теперь? Мы уезжаем?

– Что? Нет. Почему ты это спросила? – спрашивает папа, и его удивление выглядит неподдельным. Разве отец не понимает, что весь Лос-Анджелес слышал его ссору с Рейчел? И на следующий день он практически признался в том, что все это было громадной ошибкой? Не осознает, что я провела всю неделю, психологически подготавливая себя к очередному переезду?

– Вы с ней поссорились.

– Это просто спор, Джесс. А не конец света.

– Но она сказала...

– Иногда, я забываю, что ты просто подросток. Но я помню, каково это – всё кажется значимей или, не знаю, как-то серьезнее в твоем возрасте.

– Только посмей быть снисходительным, – огрызаюсь я. Тон мой резок, и конечно же я лицемерю, когда обвиняю его в том, что он снисходительно со мной разговаривает, и при этом веду себя как типичный подросток. Прекословя и надувая губы.

Да пошел он.

Серьезно.

Пошел. Он.

Отец вздыхает, будто я невыносима, словно я единственная, кто не понимает смысла.

– Она сказала «уходи и не возвращайся». Я слышала ее.

– Перестань говорить «она» и «ее». Рейчел. Ее зовут Рейчел. И люди говорят глупости, когда злятся.

– И люди совершают глупости, когда скорбят. Например, женятся, переезжают в другой конец страны и плюют на собственного ребенка.

– Прекрати.

– Что прекратить? – Теперь мой голос сорвался на крик. Не знаю, когда я потеряла контроль. Потому что вот он. Выпущенный гнев – цельный и нерушимый. Горячий и неуправляемый. Плацентарный.

– Хочешь уехать? Ты об этом говоришь? – спрашивает отец.

Думаю о НН, о Дри и Агнес, об Итане с его синей электрогитарой и пренебрежительным «привет». Нет, не хочу уезжать, но и так чувствовать себя я не хочу. Будто пришелец в чьем-то доме. Даже если меня сегодня вырвет, что в данной ситуации более вероятно, чем нет, то я не желаю беспокоиться о том, как почистить туалет Рейчел. Не хочу жить с постоянной угрозой выселения.

Нет, ничто из не имеет значения. Чего же мне на самом деле хочется? Дать отцу по лицу – кулаком в нос, раздавить до хруста, чтобы он истекал кровью. Нанести сильный удар и увидеть, как он сложится пополам, повизгивая и выкрикивая «прости меня».

Это чувство так ново. Такой гнев. Я всегда находила способ избежать боли и никогда не позволяла ей целиком поглотить меня, как сейчас.

Теперь мой отец совсем не выглядит учтиво, как накануне вечером или как он ведет себя на протяжении последних нескольких лет. И почему только я одна постоянно вынуждена идти на уступки?

– Я ничего не говорила. Забудь, пап. О чем ты хотел поговорить? – Руки сжимаются в настоящие кулаки. Я же могу доверять себе и удержаться от реального причинения вреда, ведь так?

– Просто хотел поинтересоваться, как у тебя дела. Как учеба. Просто любопытно. Знаю, я был занят. А накануне вечером даже не спросил, как прошел твой день. И из-за этого почувствовал себя виноватым.

– Занят? Да я могу по пальцам одной руки пересчитать все наши разговоры, которые произошли с момента нашего переезда. – Гнев все такой же чистый и ярко-красный – цвет напитков на минувшей вечеринке. Он хотя бы может представить, на что была похожа моя жизнь? Забавно, что он решил поинтересоваться этим именно тогда, когда я наконец-то начала вставать на ноги.

Слишком поздно.

– Я просто. Вау. Я не понимал…

– Не понимал что, пап? Что переезд сюда дался мне тяжело? Ты сейчас серьезно?

– Давай…

– Давай что? Поговорим об этом позже? Отлично, замечательная идея. – Я отталкиваю тарелку, сопротивляясь порыву запустить ее в лицо отца, и бросаюсь вон с кухни.

– Проблемы в раю? – спрашивает Тео, потому что, естественно, он спускается с лестницы, когда я бегу по ней наверх, перепрыгивая через две ступеньки за раз. Меня трясет от гнева, я покачиваюсь на его волнах. Во рту привкус желчи. Представляю, как переключаю мишень и обрушиваю кулак на челюсть Тео. Разбивая его хорошенькое-прехорошенькое лицо.

– Да пошел ты, – бросаю я.

Он равнодушно пожимает плечами.

– Гнев тебе к лицу.

Позже, в «Купи книгу здесь!», я потягиваю травяной чай и играю в телефон. Было всего два покупателя и еще один придурок, который сфоткал книгу, чтобы приобрести ее онлайн. К концу дня, когда наступает вечер, я начинаю чувствовать скуку и одиночество, звенит колокольчик – новый покупатель. на чистом рефлексе я поднимаю голову и застываю от неожиданности.