Вскоре стало ясно, однако, что французский король зашел слишком далеко. Генеральные штаты Голландии и Зеландии назначили штатгальтером Вильгельма Оранского, талантливого военачальника и ярого франкофоба. Главной его целью стала защита европейских «свобод», которые он понимал так же, как понимали «германские свободы» князья Священной Римской империи перед лицом самонадеянных притязаний императора. Только Вильгельм противостоял не императору, а попыткам Людовика нарушить европейский баланс сил.[178] Братьев де Витт, призывавших к примирению с Францией, растерзала толпа оранжистов. Неминуемое падение Голландской республики заставило встрепенуться дворы Вены, Берлина и всей империи. В мае 1674 года рейхстаг объявил Франции «имперскую войну», причем Францию впервые открыто назвали «врагом империи»; к июню пруссаки тоже вступили в боевые действия против французов. Людовик в ответ поддержал шведов и усилил давление на северный фланг владений великого курфюрста. Он также поддержал восстание против испанского правления на Сицилии, которое вспыхнуло в 1674 году и длилось четыре года. В том же году Англия присоединилась к врагам Голландии. Молодой Джон Черчилль, впоследствии герцог Мальборо, был среди тех, кого отправили в Германию для содействия Людовику в противостоянии имперской армии. В августе 1674 года голландцы заключили сепаратный мир, гарантировавший им независимость. Через год шведские союзники Людовика потерпели сокрушительное поражение при Фербеллине от войска великого курфюрста и были вынуждены заключить перемирие. К концу 1670-х годов, однако, испанские позиции в Нидерландах изрядно ослабели. Неймегенский договор 1678 года положил конец войне. Мадриду пришлось уступить Людовику Камбреси, Франш-Конте, Сент-Омер и Шарлеруа. Людовик, в свою очередь, оставался неудовлетворенным и считал, что его страна уязвима перед нападениями со стороны Нидерландов и особенно Германии.[179]

Все это нанесло серьезный удар по внутренней политике большинства западных и центральных европейских государств. В 1660-х и 1670-х годах разгорелись жаркие международные дебаты относительно того, что следует предпринять в связи с возрастанием французского могущества. Теперь уже не только в Англии и Голландии, где и прежде кипела публичная жизнь, но и в империи[180] тысячами распространялись памфлеты и сыпались упреки. Ежемесячный журнал «Меркюр», новое слово в журналистике, регулярный обзор событий, посвящал значительное количество материалов иностранной и имперской политике. Далеко не все полагали, что Людовика нужно остановить. Многие английские консерваторы чувствовали, что голландцы представляют более значительную коммерческую и идеологическую угрозу. В Голландии многие соглашались с братьями де Витт в том, что с французами следует примириться – если не из симпатии, то хотя бы из осторожности. Не было недостатка в немцах, которые, по той или иной причине, видели в Людовике полезный инструмент против всевластия императора. В общем и целом, однако, европейцы, будь они католиками или протестантами, князьями или парламентариями, соглашались с тем, что французский король намерен построить универсальную монархию по образцу Карла V. Протестанты более всего опасались католицизма Людовика и его желания завершить начинания европейской контрреформации.[181]

Ключевым звеном являлась Германия. Людовик хотел подчинить себе империю ради ее ресурсов и статуса. В Германии все боялись, что Людовик предъявит претензии на императорскую корону и, возможно, попытается убить императора.[182] Английские виги не сомневались, подобно европейским парламентариям в 1620-х годах, что европейский баланс сил и английские свободы предстоит защищать в Нидерландах[183] и в империи. Так, сэр Томас Литтлтон в апреле 1675 года предупредил парламент о смертельной опасности «расширения» французской империи Людовика за счет Фландрии, Германии и Франш-Конте.[184] Виги безжалостно обличали внешнюю политику Карла II, особого накала обстановка на парламентских слушаниях достигла в 1677–1678 годах, когда парламентарии попытались урезать королевские полномочия, ссылаясь на допущенные монархом промахи.[185]

Все это чрезвычайно обострило ситуацию в Европе. В ходе «деволюционной войны» имперский сейм не одобрил интервенцию в поддержку испанских Нидерландов.[186] Он также оставил без внимания просьбу герцога Лотарингского о помощи в 1670 году. Нападение на Соединенные провинции, однако, тотчас пробудило Германию. Хаос, устроенный Людовиком в Пфальце, и отношение французского короля к Германии в целом возбудили в немцах ненависть и заставили вспомнить о национальном унижении. Они называли Людовика «христианским турком», «первенцем Сатаны» и антихристом. В их глазах все французы были сексуальными выродками и продажными тварями, которые подчиняются тираническим капризам своего монарха. Антагонизм Германии по отношению к Людовику при этом опирался вовсе не на примитивный национализм или ксенофобию. Абсолютистские притязания и религиозная нетерпимость Людовика прямо противоречили традиционным понятиям «германских свобод» (deutusche Freiheit) и необходимости защищать имперские княжества с их двойной функцией (исполнительной власти Дома и представительной в сейме).[187] Войны против Франции, кроме того, носили идеологический характер. Для многих немцев, как и для голландцев и английских вигов, Людовик олицетворял смертельную угрозу модели политического и конфессионального сосуществования, которую они на протяжении многих столетий реализовывали с таким трудом путем проб и ошибок. Они защищали не просто германскую «территорию», но германские «свободы».

Стратегические вызовы конца семнадцатого века стимулировали потребность в реформировании имперской военной конституции (Reichskriegsverfassung). Мало кто спорил с Самуэлем фон Пуфендорфом, когда тот в выпущенном под псевдонимом знаменитом памфлете 1667 года призывал к единению империи и осуждал Вестфальский договор, позволявший «иноземцам лепить из Германии нечто по собственному усмотрению».[188] Более противоречивым выглядело предложение создать Имперский совет, который будет консультировать императора в вопросах внешней политики, как уже было в конце пятнадцатого века. Некоторые предлагали увязать представительство в рейхстаге с количеством людей, которых конкретное княжество направило на службу империи. Большинство, однако, с осторожностью относилось к идее имперской регулярной армии. Пуфендорф предупреждал, что появление такой армии приведет к «военному деспотизму». Коротко говоря, немцы хотели результата, но не были готовы к средствам, которые требовались для достижения цели.[189]

Мало-помалу борьба за Европу стала вестись не только на самом континенте, но и в коммерческой сфере и в колониях. В соответствии с доминировавшей экономической доктриной меркантилизма торговля представляла собой игру с нулевой суммой. Кольбер утверждал, что государство может улучшить свою торговлю, торговый флот и производство, только отняв долю торговли, флота и промышленности других держав. Опоздавшим придется «подражать» более удачливым соперникам.[190] Захват как можно большего числа заморских колоний и наивозможно большей доли мировой торговли (а также препятствование в этом другим) стал главной составляющей большой стратегии. Однако все это было только способом достижения более важной цели в Европе. К примеру, после Тридцатилетней войны Мадрид утратил влияние в Центральной и Северо-Западной Европе, что заставило уделять больше внимания заморским делам, чтобы обеспечить ресурсы для укрепления испанских позиций в Нидерландах и империи.[191]