— Нет. Мы сожгли четыре такие рубашки. Это ни разу не заняло больше семи секунд, и это при отсутствии ветра или сквозняка. Бассейна ты должна была достичь за семнадцать шагов. За пять секунд или даже за семь, и только лицо и руки, — ты не могла умереть. Эта рана на голове не была предусмотрена. Как и ожоги на теле.

— Разве я могла действовать иначе, чем было предусмотрено? Почему я слушалась тебя не во всем?

— Я рассказываю тебе происшедшее так, как я это себе представляла, — ответила Жанна. — Возможно, ты не так уже легко меня слушалась. Все было сложнее. Ты боялась того, что тебе предстояло сделать, боялась последствий, боялась меня. Думаю, в последний момент тебе захотелось что-то изменить. Ее нашли у двери спальни, а она должна была находиться в своей постели или, в крайнем случае, рядом. Может быть даже, ты, пусть на миг, решила и впрямь ее спасти. Не знаю.

На протяжении октября мне ночей десять-пятнадцать снился один и тот же сон: без толку суетясь, я пыталась вызволить длинноволосую девушку то из огня, то из воды, то из-под обломков огромного автомобиля, за рулем которого не было никого. Просыпалась я в ледяном поту, осознавая, до чего же я подлая. Достаточно подлая для того, чтобы скормить несчастной пригоршню гарденала и сжечь ее заживо. Слишком подлая для того, чтобы отбросить ложь о том, что я, дескать, хотела ее спасти. Потеря памяти — просто бегство. Не помню я потому, что ни за что на свете, бедный ангелочек, не вынесла бы бремени воспоминания.

Мы пробыли в Париже до конца октября. Я просмотрела отснятые пленки о каникулах Мики. Двадцать, тридцать раз. Я выучила ее жесты, ее походку, ее манеру внезапно вскидывать глаза на камеру, на меня.

— Такая же порывистость была и в голосе, — говорила мне Жанна. — Ты разговариваешь слишком медленно. Она всегда начинала новую фразу, не закончив предыдущей. Перескакивала с одной идеи на другую, как если бы разговор был бесполезным сотрясением воздуха, как если бы ты уже и так все поняла.

— Надо полагать, она была поумнее меня.

— Я этого не говорила. Попробуй еще.

Я пробовала. Мне удавалось. Жанна давала мне сигарету, протягивала зажигалку, изучала меня:

— Куришь ты, как она. Разница в том, что ты куришь. Она же делала пару затяжек, потом давила сигарету в пепельнице. Вбей себе хорошенько в голову, что она бросала все, едва взявшись. Очередная идея занимала ее мысли, от силы несколько секунд, переодевалась она по три раза на дню, мальчики не удерживались при ней и недели, она сегодня предпочитала грейпфрутовый сок, а назавтра — водку. Две затяжки — и дави. Это нетрудно. Можешь сразу же закурить новую, это будет очень хорошо.

— Обойдется недешево, верно?

— Вот это говоришь ты, а не она. Никогда больше этого не повторяй.

Жанна усадила меня за руль своего «фиата». После некоторых манипуляций я смогла вести его без особого риска.

— А что стало с «МГ»?

— Сгорел со всем прочим. Его нашли искореженным в гараже. С ума сойти, ты держишь руль, как она. Ты была не так глупа, ты умела наблюдать. И потом, надо сказать, что ты никогда не водила никакой другой машины, кроме ее. Будешь умницей — я куплю тебе машину, когда мы будем на юге. На «твои» деньги.

Она одевала меня, как Мики, красила, как Мики. Просторные грубошерстные юбки, нижние юбки, белье — белое, цвета морской волны, небесной голубизны. Туфли-лодочки от Рафферми.

— Как это было, когда ты приклеивала каблуки?

— Погано. Покрутись-ка, чтобы я посмотрела.

— Когда я кручусь, у меня кружится голова.

— У тебя красивые ноги. У нее тоже, уж и не знаю. А подбородок она держала выше, вот так, смотри. Пройдись.

Я прохаживалась. Садилась. Вставала. Делала па вальса. Открывала ящик. По-неаполитански дирижировала при разговоре указательным пальцем. Смеялась громче, пронзительнее. Стояла, как балерина, утвердив ступни перпендикулярно друг другу. Говорила: «Мюрно, штукенция, чао, с ума сойти, уверяю тебя, бедная я, мне нравится, мне не нравится, знаешь ли, всякая всячина». Недоверчиво качала головой, взглядывая исподлобья.

— Неплохо. Когда садишься в такой юбке, не показывай так высоко ноги. Держи их вместе и отведи чуть в сторону, вот так. Бывают моменты, когда я уже не помню, как делала она.

— Я знаю: лучше, чем я.

— Я этого не говорила.

— Ты это подумала. Ты нервничаешь. Знаешь, я делаю все, что могу. Я совсем теряюсь.

— Я как будто ее слышу, продолжай.

В этом состоял жалкий реванш Мики. Присутствуя зримей, чем прежняя До, она направляла мои непослушные ноги, мой изнуренный разум.

Однажды Жанна свозила меня к друзьям погибшей. Она не отходила от меня ни на шаг, рассказывала, до чего я несчастна, все прошло гладко.

Со следующего дня я получила право отвечать на телефонные звонки. Меня жалели, сходили с ума от беспокойства, умоляли уделить пять минут для встречи. Жанна слушала по дополнительному наушнику, после объясняла, кто звонил.

И все-таки ее не было рядом в то утро, когда позвонил Габриель, любовник прежней До. Он сказал, что в курсе моих проблем, и сам объяснил, кто он такой.

— Я хочу увидеться с вами, — добавил он.

Я не знала, как мне следует изменить голос, а от страха сморозить глупость и вовсе онемела.

— Вы слышите меня? — спросил он.

— Сейчас я не могу с вами встретиться. Мне надо подумать. Вы не представляете, в каком я состоянии.

— Слушайте меня внимательно: я должен с вами увидеться. Я три месяца не мог к вам прорваться, но теперь уж вас не отпущу. Мне необходимо кое в чем убедиться. Я еду к вам.

— Я вам не открою.

— Тогда берегитесь, — пригрозил он. — У меня скверное свойство: я упрям. Ваши проблемы меня мало трогают. Проблемы До посерьезнее: она мертва. Так я приезжаю?

— Умоляю вас. Вы не понимаете. Я не хочу никого видеть. Дайте мне еще какое-то время. Обещаю, что встречусь с вами позднее.

— Я еду, — сказал он.

Жанна появилась раньше и приняла его сама. Я слышала, как их голоса раздаются в холле первого этажа. Сама я лежала на кровати, прижав кулак в перчатке ко рту. Спустя некоторое время входная дверь захлопнулась, пришла Жанна и обняла меня.

— Он не опасен. Наверное, воображает, что будет последним негодяем, если не разузнает у тебя, как умерла его подружка, но дальше этого дело не идет. Успокойся.

— Я не хочу его видеть.

— Ты его и не увидишь. Все кончено. Он ушел.

Меня стали приглашать. Я встречалась с людьми, которые не знали, как со мной говорить, и довольствовались тем, что расспрашивали обо всем Жанну, а мне желали не падать духом.

Однажды дождливым вечером Жанна даже устроила небольшой прием на улице Курсель. Это было дня за два, за три до нашего отъезда в Ниццу. Нечто вроде экзамена, генеральной репетиции, перед тем как я начну новую жизнь.

Я была далеко от нее, в одной из комнат первого этажа, когда увидела, как входит Франсуа Руссен, который не был приглашен. Она его тоже увидела и неторопливо двинулась в мою сторону, переходя от одной группы к другой.

Франсуа объяснил мне, что он находится здесь не в качестве назойливого любовника, а в качестве секретаря, сопровождающего своего патрона. Тем не менее было похоже, что он весьма расположен предоставить слово и любовнику, но тут наконец подоспела Жанна.

— Оставьте ее в покое, или я вас вышвырну, — сказала она ему.

— Никогда не угрожайте людям тем, что вы не в состоянии сделать. Послушайте, Мюрно, я вас уложу одной оплеухой. Клянусь вам, что сделаю это, если вы будете меня донимать.

Они говорили негромко, сохраняя видимость приятельского разговора. Я взяла Жанну под руку и попросила Франсуа уйти.

— Мне нужно поговорить с тобой, Мики, — настаивал он.

— Мы уже говорили.

— Есть кое-что, чего я тебе не сказал.

— Ты сказал достаточно.

И я сама повлекла Жанну прочь. Он тотчас ушел. Я видела, как он перекинулся несколькими словами с Франсуа Шансом, а когда он в холле надевал пальто, наши взгляды встретились. В его глазах была лишь ярость, и я отвернулась.