Но кем бы я ни была — Доменикой или Мишелью, — вот я в последний момент застигнута пожаром в спальне на втором этаже. Стоя перед окном, я держу в руках горящую ночную рубашку, потом накрываю ею лицо и от нестерпимой боли кусаю ее — потом во рту у меня обнаружат обрывки обуглившейся ткани. Из окна я выпадаю на ступени крыльца. Подбегают соседи. Надо мной склоняется Жанна и, поскольку я не могу быть никем иным, кроме как До, узнает До в моем обгоревшем теле, в моем лице без волос и без кожи.

Потом — вспышка яркого света в клинике. Я не До и не Мики, я некто третья. Я ничего не сделала, ничего не хотела, я не хочу быть ни той, ни другой. Я — это я. Что до остального, то смерть своих детей признает.

Меня лечат. Меня допрашивают. Я говорю как можно меньше. Перед следователями, перед адвокатами, перед психиатрами, которым меня вручают ежедневно после обеда, я молчу или отвечаю, что не помню. Я отзываюсь на имя Мишель Изоля и предоставляю Жанне направлять наши судьбы по ее разумению.

Меня уже не затрагивает жестокая ирония крестной Мидоля: завещанием для Мики предусмотрена ежемесячная рента, которую должна была выплачивать ей Доменика и которая в точности равна заработной плате бывшей банковской служащей.

Мики… Ежедневные двести взмахов щетки. Сигарета, только прикуренная и тотчас затушенная. Мики, засыпающая, как кукла. Мики, плачущая во сне… Так Мики я или Доменика? Уже не знаю.

Если Серж Реппо наврал мне тогда в гараже, если он придумал все это уже после пожара, прочитав газеты и вспомнив о некой телеграмме? Все: свою встречу с Мики на пляже, вечер в табачной лавке в Леке, слежку, которую она поручила вести ему до убийства… Тогда я — До, и все произошло так, как мы с Жанной задумали. Габриель в своем неотступном стремлении отомстить за бывшую подругу ее погубил, и я сама погубила себя, заняв место Мики, тогда как только она и имела интерес в убийстве.

Доменика или Мики?

Если Серж Реппо не наврал, то это Жанна обманулась в ночь пожара, обманывается сейчас и будет обманываться всегда. Я Мики, и она этого не знает.

Она этого не знает.

Она этого не знает.

Или знала это с первого мгновения, когда я была без волос, без кожи, без воспоминаний.

Я схожу с ума.

Жанна знает.

Жанна всегда знала.

Потому что так все объясняется. С тех пор как я открыла глаза на резкий свет клиники, Жанна была единственной, кто принял меня за До. Все остальные, кого я встречала, вплоть до моего любовника, вплоть до моего отца, приняли меня за Мики. Потому что я и есть Мики.

Серж Реппо не наврал.

Жанна и До вместе задумали меня погубить. Я узнала, что они готовят. Я убила До, чтобы стать ею, потому что крестная не преминула злорадно сообщить мне об изменении завещания.

И Жанна никогда не обманывалась. В ночь пожара она увидела, что ее план провалился.

Она знала, что я Мики, но ничего не сказала. Почему?

С подписью на гостиничной карточке я ошиблась, потому что до пожара училась быть До. Я никогда не была До. Ни для Жанны, ни для кого другого.

Почему Жанна ничего не сказала?

Проходят дни.

Я одна. Одна в поисках ответа. Одна в попытках понять.

Если я — Мики, то я знаю, почему Жанна попыталась меня убить. Полагаю также, что знаю, почему впоследствии она, несмотря ни на что, заставила меня поверить, будто я была ее сообщницей. Плевать ей на деньги — молчи, умоляю тебя, молчи.

Если я — Доменика, то у меня не осталось ничего.

В дворике во время прогулок я пытаюсь увидеть свое отражение в окне. Холодно. Я вечно зябну. Мики, должно быть, тоже вечно зябла. Из двух сестер, коими я не хочу быть, с ней мне отождествлять себя легче. Зябла ли Доменика, ощущала ли холод во всем теле от своей жадности, от злобы, когда бродила под окнами своей длинноволосой жертвы?

И снова вечер. Охранница запирает меня в камере, где живут три призрака. Я лежу в постели, как в тот первый вечер в клинике. И успокаиваю себя: в эту ночь я еще могу быть той, кем хочу.

Мики, которую любили до того, что решили убить? Или другой?

Даже когда я Доменика, я мирюсь с собой. Я думаю о том, что скоро меня увезут далеко — на день, неделю или даже больше — и в конечном счете хоть что-то да сбудется: я увижу Италию.

Память вернулась к узнице одним январскими днем, спустя две недели после ее возвращения из Флоренции, когда она держала в руке стакан с водой, собираясь выпить. Стакан упал на пол, но, бог его знает почему, не разбился.

Представ в том же году перед судом присяжных города Экс-ан-Прованс, она была признана неподсудной в убийстве Сержа Реппо — с учетом состояния, в каком она находилась в момент его совершения, — но приговорена к десяти годам тюремного заключения за соучастие в убийстве Доменики Лои, совершенного Жанной Мюрно.

Во время слушания дела она держалась как можно незаметнее, чаще всего предоставляя своей бывшей гувернантке отвечать на вопросы, задаваемые им обеим.

Выслушав приговор, она слегка побледнела и поднесла ко рту руку в белой перчатке. Жанна Мюрно, приговоренная к тридцати годам тюрьмы, привычным жестом мягко опустила ее руку и сказала ей несколько слов по-итальянски.

Перед жандармом, конвоировавшим ее из зала суда, девушка предстала уже более спокойной. Она угадала, что когда-то он служил в Алжире. Сумела даже назвать марку одеколона, которым он пользуется. Оказывается, раньше она знавала одного парня, который буквально поливал таким одеколоном голову. Однажды летней ночью, сидя с ней в машине, он сказал ей его название — нечто умильно-солдафонское, почти такое же гнусное, как и его запах: «Западня для Золушки».