Ее первое письмо датировалось днем ее «трудоустройства». В нем она говорила, что счастлива вновь повстречать Ми; что дела идут хорошо; что она надеется на то, что они идут так же хорошо и у крестной, которая «немножко и ее крестная». Далее следовали новости из Ниццы, одна-две тщательно замаскированные шпильки в адрес Ми, обещание заехать поцеловать ее в первую же свою поездку в Италию.

Стоило ей отправить то письмо, как она пожалела о шпильках. Они слишком бросались в глаза. Крестная Мидоля — тонкая бестия (она просто обязана быть таковой, раз проделала путь от панелей Ниццы до итальянских дворцов), она сразу заподозрит неладное. Но все прошло благополучно. Ответ, пришедший четыре дня спустя, ошеломил До. Оказывается, ее, До, послало само провидение. Она осталась такой же, какой ее помнит крестная Мидоля: кроткой, рассудительной, доброжелательной. Она, должно быть, уже обнаружила, что «их» Мики, увы здорово изменилась. В ответе выражалась надежда, что эта чудесная встреча пойдет во благо; к письму прилагался чек.

До вернула чек во втором письме, пообещав сделать все, что в ее силах, ради «их» испорченной девчонки, которая, на ее взгляд, лишь чересчур необузданна, хотя иногда и может показаться, что она малость бессердечная, тысяча поцелуев, искренне преданная вам.

В конце марта До получила уже пятый по счету ответ. Теперь она подписывалась так: «твоя крестница».

В апреле она показала зубки. Вечером, на глазах у Мики, за ресторанным столиком, она буквально набросилась на Франсуа Руссена из-за каких-то разногласий при выборе меню для ее «подопечной». Главное было не в том, что Мики плохо спит после цыпленка в вине, а в том, что Франсуа — негодяй, раболепствующий лицемер, да и вообще на него тошно глядеть.

Спустя два дня все было уже серьезнее. Ресторан был другой, предмет разногласий — тоже, но Франсуа, и на этот раз обозванный негодяем, взорвался. В адрес До понеслись обвинения в высасывании денег, в эксплуатации добрых чувств, в подверженности греху школьниц. При последнем обмене репликами, донельзя едкими, Ми замахнулась. До, уже готовая получить оплеуху, увидела, как рука обрушивается на физиономию негодяя, и решила, что победа осталась за ней.

Ей не стоило лезть на рожон. По возвращении в «Резиденцию» Франсуа устроил сцену, заявив, что не собирается проводить ночь в обществе простофили и присосавшейся к ней пиявки, и ушел, громко хлопнув дверью. Сцена продолжилась между До, которая в попытках оправдаться громоздила все новые обвинения в адрес негодяя, и Мики, которая пришла в исступление от того, что в запале проговорилась кое о чем сокровенном. Это была уже не та шуточная баталия вечера разглядывания фотографий. Настоящий шквал оплеух с обеих рук обрушился на До, погнал ее по комнате, повалил на кровать, приподнял, вырвал у нее слезы и мольбы и оставил, взлохмаченную, с кровоточащим носом, на коленях у двери. Мики подняла ее, потащила, рыдающую, в ванную комнату, и в этот вечер уже она открывала краны и доставала полотенца.

Они не разговаривали три дня. Франсуа явился назавтра. Критическим взором окинул распухшее лицо До, произнес: «Ну что ж, бесценная моя, сегодня видик еще паскуднее обычного», — и увез Мики отпраздновать случившееся. На другой день До вечером вновь взяла щетку для волос и, ни слова не говоря, исполнила свой «долг». На следующий вечер, когда стало ясно, что затягивающееся молчание играет против нее самой, она упала в ноги Мики, вымаливая прощение. В обоюдных слезах и влажных поцелуях был заключен мир, и Мики повытаскивала из шкафов уйму унизительных и жалких подарков. За эти три дня она ради собственного успокоения обегала магазины.

Злая фортуна распорядилась так, что в ту же неделю До повстречала Габриеля, которого она не видела уже больше месяца. Она выходила от парикмахера. На лице у нее еще сохранялись отметины от нервного срыва Мики. Габриель усадил До в свою «дофину» и объявил, что худо-бедно примирился с их разрывом. Он, мол, просто еще слегка беспокоился за нее, только и всего. Теперь же, увидев, как она разукрашена, он будет беспокоиться всерьез. Что это с ней сделали? До не нашла нужным запираться.

— Так она тебя избила? И ты это терпишь?

— Я не смогу тебе этого объяснить. Мне хорошо с ней. Она нужна мне как воздух. Ты не поймешь. Парню девушку не понять.

Габриель и впрямь недоверчиво качал головой, но смутно догадывался об истине. До пыталась внушить ему, что она присохла к своей длинноволосой кузине. Но Габриель знал До. До неспособна присохнуть к кому бы то ни было. И если она позволяет какой-то истеричке себя колотить, то, значит, в голове у нее завелась некая мыслишка — глупая, откровенная и бесконечно опасная.

— На что ты живешь, с тех пор как ушла из банка?

— Она дает мне все, что я пожелаю.

— Чем все это кончится?

— Понятия не имею. Знаешь, она совсем не злая. И любит меня. Я встаю, когда хочу, у меня полно платьев, я езжу с ней повсюду. Ты не поймешь.

Когда она расставалась с ним, ее тревожило опасение: а вдруг он и впрямь понял? Но он тоже любил ее. Ее все любили. И никто не мог прочесть в ее глазах, что с того вечера, как ее отхлестали, она уже как мертвая, что нужна ей вовсе не эта испорченная девчонка, а та жизнь, какую она так долго вела в своих снах и какую даже не умела толком вести эта девчонка. Уж она-то, До, сумела бы вести такую жизнь на ее месте. Лучше воспользовалась бы роскошью, легкими деньгами, зависимостью и трусостью окружающих. За тумаки Ми тоже когда-нибудь заплатит, как она обещала платить за все. Но не это было главным. Ей придется также заплатить за иллюзии маленькой банковской служащей, которая, в отличие от Мики, ни на кого не надеялась, ни от кого не требовала любви и не считала, что небо вдруг станет голубее оттого, что ее возьмутся баюкать.

Уже довольно много дней До предчувствовала, что убьет Ми. Так что, расставшись с Габриелем на тротуаре, она сказала себе, что теперь просто добавилась лишняя причина, только и всего. Она, До, уничтожит не только равнодушное, бесполезное насекомое, но и унижения и оскорбления. Она достала из сумки черные очки. Прежде всего потому, что такие мысли без труда читаются в глазах. А еще потому, что под глазом у нее был синяк.

В мае Мики уж очень усердно занималась тем, что ей нравилось. Прислушавшись к кое-каким из глупостей, на которые был неистощим Франсуа Руссен, она решила обосноваться в особняке на улице Курсель, которым владела крестная Мидоля. Рафферми никогда там не жила. Мики с головой окунулась в обустройство. Поскольку она была упряма, а все средства находились в распоряжении ее тетушки, за двое суток отношения между Парижем и Флоренцией накалились.

Мики добилась требовавшихся ей денег, покрыла подписанные обязательства, заказала маляров и мебель, но ей навязали поверенного в делах, Франсуа Шанса, и бухнули в колокола, вызывая отборную жандармерию — персонаж легендарный и абсолютно невменяемый, поскольку в его активе числились собственноручные порки Мики.

«Жандарма» звали Жанна Мюрно. Мики упоминала о ней неохотно и в таких выражениях, что нетрудно было представить себе, какой ужас она ей внушала. Стянуть с Мики трусики и отхлестать по голой заднице, даже в четырнадцатилетнем возрасте, когда сие произошло, — это уже было подвигом. Но сказать «нет» двадцатилетней Мики, когда та твердит «да», и заставить ее прислушаться к голосу разума — это было и вовсе неправдоподобно.

Впрочем, все было не совсем так — До убедилась в этом, едва увидела «жандарма». Она была высокая, златокудрая, безмятежная. Мики не боялась ее, не ненавидела — хуже. Она не выносила ее присутствия в трех шагах. Обожание ее было столь полным, смятение — столь искренним, что у До все внутри переворачивалось. Выходит, не одни только банковские служащие орошают слезами подушку. Мики явно годами грезила о такой Мюрно, какой не существует в природе, нестерпимо от этого страдала и сходила с ума, когда Жанна была рядом. До, при которой о жандарме раньше упоминали не иначе как мимоходом, была поражена при виде того, какое огромное значение ей придается.