— Это твои слова, Лиля.

Плисецкий чувствует себя так, будто он в падающем самолете. Наклонитесь вперед и положите голову между коленей. Дышите глубже.

— Я очень тронута. Ты помнишь мои слова, надо же…

— Мои родители развелись, когда мне было пять, — Плисецкий все-таки достает из кармана телефон и расставляет ноги как можно шире, толкнув тощее колено Лилии и упираясь в мясную ляжку Якова. — Вы развелись… когда? О, я как раз родился, по ходу. Или вы все еще разводитесь? Растягиваете удовольствие, да? Вы продолжайте, мне нравится…

Лилия поворачивает голову и смотрит на Якова поверх головы Плисецкого непередаваемо. Типа, ты тоже это видишь?

Яков застывает.

А потом громко и хрипло ржет.

За ним и водитель, которые последние пару минут поглядывает на счетчик с тревогой.

— Славный мальчик, — Лилия стягивает перчатку и запускает свои жуткие ногти в волосы Плисецкого. На секунду кажется, что вот-вот дернет, запрокинет. И горло перегрызет. Но Лилия разглядывает его лицо, брезгливо подняв брови. — Настрой прекрасный. Я думала, придется дольше работать. Хоть с этим не придется.

Тут она права. Плисецкий некоторое время боялся, что Яков провернул этот номер с опекой из жалости. Ну и еще чтобы Плисецкий опять куда-нибудь не съебался нежданно-негаданно. На привязь посадили. И жену бывшую жуткую приставили — охранять.

Но нет. Когти Лилии в волосах говорят об обратном. Хватка мужицкая. Плисецкий понимает, что ему пиздец, почти с радостью.

В смысле, буквально пиздец. Вставать по будильнику, зарядка под Высоцкого, на завтрак — капустные листья, на обед — па-де-ша и плие, на ужин — плетей.

Никаких кацудонов. Никаких видеоигр до часу ночи.

Никаких сессий в Фейсбуке и расследований по делу Нурлана Асамбаева. Никаких друзей и подруг. Никакой рефлексии. Только ты и твоя программа, остальное — от лукавого.

Он уже сказал Лилии — делай, что хочешь, ведьма, все, что считаешь нужным, но делай.

— У тебя перхоть, мальчик. И волосы секутся.

— А у вас ресницы отклеиваются.

Яков стонет и, кажется, матерится под нос.

Водитель снова ржет.

Лилия дергает глазом и разжимает пальцы.

Виктор забыл.

Он забыл.

Это же так просто.

Не «Плисецкий еще маленький». Не «уровень еще не тот». Нет, Юра-то молодец. Оказывается, его и любят, и лелеют, и вообще после первого шока понеслись обзванивать Якова, деда Колю, чуть ли не до посольства достучались — почему малолетка летает, куда хочет? Куда смотрят на таможне? У Юры же, блядь, джетлаг, стресс, а вдруг его украдут, а вдруг он потеряется, а вдруг его фанатки на тряпки в подворотне растащат, как в «Парфюмере»? И пизда Русской Фее. Или украдут паспорт и деньги, изобьют, угонят в сексуальное рабство. Или еще хуже что! Юра, чем же ты думал, когда вот так уехал?

Плисецкому куда интереснее, чем думал Виктор, когда давал такое обещание. Ух ты, какой милый ребенок, дай-ка я ему пинка дам для вдохновения, пусть катается, как дьявол, ему самое то, он выглядит, как ангелочек. Концепт!

Дай-ка я ему уши потру, пусть ждет, стремиться проще, когда есть, к чему.

Дай-ка я пошлю все лесом и слетаю, последние мозги проебу в далекой и прекрасной Японии, подорвусь в ебеня, Плисецкий же уже большой, понимать должен, что это такое. Теперь-то особенно, когда у него у самого какой-то чувак на брюхе!

Виктор выкручивается. Виктор сводит все к борьбе уровней. Виктор — хитрожопый козел. Назначает соревнования, от которых Плисецкий вспоминает мультик «Летучий корабль» и долго избивает матрас в своей комнате, гостеприимно выделенной узкоглазыми хозяевами. И метки-то никакой у Кацуки нет, не-не-не, вам кажется, это вообще не личное, исключительно профессиональный интерес. Это все для вашего роста, ага, аж два раза.

Плисецкий теряется. Как теряется человек, которого долго и ревностно облизывали и расчесывали и уверяли, что он — лучший на свете. А потом — ошибка 404.

Он не знает, что ему думать, чему верить.

Лучше бы профессиональное.

Лучше бы он был полным говном как фигурист. Отложил бы дебют на сезон, подрал бы еще задницы малолеткам — сунулся не вовремя, переоценил себя, в спорте такое сплошь и рядом. Он бы понял еще. Да сказал бы Виктор прямо, не вот так вот — а, это ты, ну заходи, раз приперся. Кстати, ты не огонь, Юра, вали еще пытаться. Подрасти.

Но Виктор врет. Нагло, думая, что сопляк поверит.

Плисецкий не идиот. Он видит, как Виктор смотрит на свою японскую зазнобу — как на сбывшуюся мечту. Так, что душно и тошно с ними в одной комнате, как смотреть с родителями фильм о войне, посреди которого герои вдруг начинают без предупреждения смачно трахаться. Сиди, свисти и разглядывай обивку на диване. Плисецкий краснеет, бесится и хочет уйти — и именно поэтому сидит, как привязанный, и никуда не уходит. Профессиональное, да? Окей. Теперь это так называется.

Метки у Кацуки и правда нет — на третий день Плисецкий моется с япошкой в местной альтернативе бани.

Сидит в дыре в полу в горячей воде и отчаянно скучает по деду, по России, по бане в Подмосковье. По нормальной еде. По нормальным, прямолинейным пиздюлям Якова — говно так и называется говном, хуевый прыжок такой и есть. Не «Ой, как кстати, мальчик, иди погуляй, а я тебе завтра скажу, почему ты мне не подходишь, только определюсь, это потому, что ты катаешься, как калека, или потому что ты — не мой Меченный».

Кацуки сидит рядом, ткнувшись лбом в камни, и ровно, легко дышит. У него щеки ровно горят от шеи до самых ресниц.

— Ты в порядке? С непривычки многим туристам становится плохо в онсэне…

— Отъебись, а?

— Ладно, — Кацуки точно нихрена не говорит по-русски, но матерные слова всегда преодолевают языковой барьер легче остальных. — Прости.

Плисецкий думает, что Кацуки-то, по-хорошему, ни в чем не виноват. Но это не отменяет факта, что все, что происходит, происходит именно из-за Кацуки.

Фам фаталь, блядь. Сидел себе на жопе в своей Нихонии, послушный такой, может, проникся, когда Плисецкий ему в туалете популярно объяснил, как и куда проехать. Может, и без Плисецкого давно собирался в отпуск.

Ничего не делал, никого не трогал, ага, прям бедный японский школьник, сидел, примус починял, а тут откуда ни возьмись. Оно само, я никого не просил! Русские понаехали! Сами!

Бедный Юри.

Плисецкий смеется в скрещенные руки, долго, сипло, пока не начинает икать. Кацуки смотрит на него со священным ужасом.

— Кацуки, ты «Реборна» смотрел? Аниме такое.

— Да, — Кацуки подслеповато моргает. Какое уебище, святые макароны, а. — Да, а что?

— Да так, ничего. Понравилось?

— Не очень, — Кацуки поворачивает голову и кладет щеку на кулак. На лбу у него еще ссадина — Плисецкий при встрече был очень рад его видеть. — Я не фанат сёнена. Ну, жанра боевика для мальчиков.

— Ух ты, блядь, правда? А почему?

— Неправдоподобно, — Кацуки смущенно дернул плечом, как будто извинялся за все аниме сразу. — Главный герой достает из себя силы к преодолению откуда ни возьмись. Не очень понятно, то ли его специально сделали таким неудачником в самом начале, чтобы подчеркнуть чудо, потому что таких идиотов просто не бывает. То ли нарочно сделали его могущество таким впечатляющим и внезапным. Но я не согласен с тем, что хреновый старт безо всякой борьбы сам по себе достаточное оправдание и заслуга для…

— Для внезапно привалившего счастья.

— Да, — Кацуки смотрит удивленно. — Именно, Юрио. Тебе тоже не нравится Цуна?

— Мне не нравится кличка «Юрио».

А еще Плисецкому не нравится Кацуки Юри. По умолчанию, с первого же взгляда. И не зря.

Через неделю, на соревнованиях двух коротких программ за внимание несравненного Виктора Никифорова, на которые приперся весь городок, который болел весь, от и до, за земляка, ясное дело, Кацуки Юри безо всякого предупреждения достает из себя силы к преодолению. Откуда ни возьмись. Безо всякой борьбы. Ничто не предвещает. Он не специально такой конченный неудачник, он даже не старается — оно само выходит. Нарочно не получится просто. Конечно, он нарезает дисциплинированные круги по Хасецу, он не ест ничего, кроме травы, он медитирует на жирную свинину — убийство для желудка и формы. Он тянется, разминается, бегает, прыгает, катается — через задницу, но с энтузиазмом.