Я вспомнил, что где-то рядом есть Юко, которая, наверное, немного недоумевает, что происходит.

Мы оглянулись синхронно, но коридор был пуст. Понятливая, умница Юко.

Юри кашлянул.

— Я… спасибо за помощь, Виктор. За все. Я тебя не подведу.

— Я знаю, Юри, — я чувствовал себя смертельно усталым. Юри снова осторожно улыбнулся:

— На обед сегодня рамэн с говядиной. Мама узнавала рецепт говядины по-русски. Она тебя ждет.

— Прекрасно.

— Я… я пойду еще раз музыку послушаю, — Юри сделал два шага назад и потер затылок. — И тоже приду.

— Конечно.

— Увидимся, Виктор.

— Увидимся.

Юри ушел, оглядываясь, и я постоял, убедившись, что он действительно не вернется.

А потом сполз по стене на пол.

Нога болела так, что я ее не чувствовал. Я осторожно стянул носок и поднял штанину - надпись горела и припухла, как будто воспалилась.

И у меня стоял.

========== 5. ==========

One day youʼll meet a stranger,

And all the noise is silenced in the room,

Youʼll feel that youʼre close to some mystery,

In the moonlight and everything shatters,

You feel as if youʼve known her all your life.*

Когда я учился в средней школе, был у меня одноклассник, Серега.

Или Серый.

Или Серьга.

Или все клички, которые могли бы приключиться с мальчиком по имени Сергей, но звали мы его Рыжим, без особой оригинальности.

Рыжим он был до глубины гипотетически отсутствующей души.

Проблема Рыжего была в том, что на его предплечье была метка, появилась раньше, чем у всех, наверное, класса с четвертого — сначала его дразнили, потом завидовали, потом начали молча и вслух уважать и набиваться в друзья. Шутка ли, такой уникальный, такой зрелый, вперед всех определился.

Но радовало всех даже не это.

На тоненькой, как птичья, лапке Рыжего были его собственные имя и фамилия — «Сергей Разумовский».

Многие смеялись — Меченный будет полный тезка, ищи-свищи второго такого. Другие побаивались — надо же, прямо чертовщина. Сам себе сама.

Я завидовал самой черной завистью. Даже если ты никого на найдешь, думал я, глядя на Рыжего, ты не будешь один, у тебя будешь ты сам. Всегда.

Вечное напоминание — положись на себя, и все будет хорошо.

Я бы не отказался от такого счастья, я был бы рад, если бы мне было хорошо самому с собой. Я бы как никто справился с разделенной любовью к самому себе.

Но мне самому с собой в последнее время было тошно, я выходил из комнаты, как можно чаще, чтобы не быть в ней единственным человеком, даже Маккачин не спасал, хотя раньше он всегда справлялся.

Поэтому я был благодарен Юри и Юрио — привязалось ведь, надо же, — из-за них одному оставаться не было никакой возможности. Доходило до смешного. Я откидывал голову на бортик ванны, закрывал глаза, слышал отдаленные вопли Юрки или тихий стук в дверь Юри — и молился, чтобы они все сдохли. На секундочку. Пожалуйста.

Я чувствовал себя многодетной матерью. Именно матерью. Детей у меня было четверо — Кацуки, Плисецкий, ебучая Агапэ и сраный Эрос.

Не знаю даже, с чем было больше проблем.

Юри перестал зажиматься, однако я радовался недолго. Технически он уступал Юрке, но опыт и терпение, которые он продемонстрировал во впечатляющем количестве, играли ему на руку. Он был готов отрабатывать каждый элемент до посинения. Юрка тоже, но с меньшим спокойствием — каждая его следующая попытка была приправлена растущим остервенением. Юри же держал лицо кирпичом, только краснел и задыхался все больше. Я отправил его на дополнительные пробежки.

Юрку — качать ноги, иногда мне казалось, что жилистые тонкие лодыжки просто однажды переломятся при его-то поганой привычке напрягаться при выходе из прыжка.

Юрка топорщился — хотелось пригладить, я пытался объяснить ему, что его Любовь должна быть нежной, спящей, неспешной и поэтому вечной.

— Любовь. Не секс. Не обсессия. Мама и ребенок, ребенок и его щенок, близкие друзья, нежное братство, понимаешь? При этом ты готов все отдать за них. Может, и жизнь. Может, и свободу. И ничего взамен. Никаких обещаний. Безусловная любовь, безвозмездная.

— Как бы тебе тогда было удобно, а? — Юрка еще дулся. Я оглянулся на терпеливо выписывающего круги Кацуки. За его спиной над ареной медленно и торжественно поднимали транспарант с анонсом соревнований.

— Да, очень, — я повернулся. — Юр, хватит. Пока ты бесишься, ты ничего не можешь.

— Я не могу? — Юрка широким движением махнул на каток, — Я? Да я идеально делаю все, что тебе надо!

— Значит, мне надо не это. Спортивная злость — для прыгунов в высоту, мелкий.

— Охуеть, а можно мне переводчика сюда? — Юрка расширил глаза и фыркнул. — С ублюдского на русский! Где я лажаю, скажи мне прямо уже!

— Нежности в тебе нет. Терпимости. Готовности ждать, сколько будет надо.

— Это мне на жопу, что ли, приземляться? Мягко, нежно, м? — Юрка сатанел и уходил с катка, размахивая руками и матерясь.

— Была бы жопа — посоветовал бы, — я не то чтобы злился. Юрка просто возвращался быстрее, поймав в спину шутку, с остроумным ответом или новым зарядом бодрости и желанием надрать мне задницу хотя бы в профессиональном смысле.

Иногда мне хотелось снять Юрку на видео и показать ему же, чтобы он оценил страшную рассинхронизацию между своими внешностью и движением. Форма и содержание не просто не совпадали — ненавидели друг друга. Мальчик-ромашка, летящий и светящийся ангел катался так, как будто лед или горел, или лично ему что-то сделал, — рвано, зло, отточенно-агрессивно.

Я немного промахнулся, решив, что его мордашка сделает половину работы.

Прыжки Юрка освоил на третий день, но программа лежала неживой — артистизм, точнее, его отсутствие, тормозило весь процесс.

Я показывал ему старые мелодрамы о любви и ожидании. На «Хатико» Юрка матерился, на «Английском пациенте» — уснул, уткнувшись в мое плечо.

Я отправил его медитировать в храм на горе. Юрка вернулся весь в синяках и с сотней селфи.

Я отправлял его в пешие прогулки, один раз — убирать снег вместе с госпожой Хироко; гулять с Маккачином, взял ему билет на паром — созерцать склоны Фудзи. Заставлял шататься по берегу океана.

Юрка фотографировался, обзаводился местным клубом фанаток, покупал новые шмотки и кучу бессмысленных сувениров — и катался резче, быстрее и яростнее.

Не то чтобы назло. Назло работал скорее я.

Юри был не лучше.

Он честно старался, он высекал коньками искры — и убивался на совесть, в среду нам пришлось вызвать ему скорую — коленку разнесло чуть не в мясо. В этот день даже Юрка бросил смеяться над его тяжестью прыжков и призраком лишнего веса.

К счастью, Юри повалялся два дня, а потом все равно пришел на каток, глядя безумными глазами.

— Вот, — я щелкнул пальцами и подкатился к самому борту. — Зафиксируй.

— Что? — Юри мгновенно испугался, да блядь же, заозирался по сторонам, убеждаясь, что я к нему вообще обращаюсь. Сколько ж можно… — Что зафиксировать?

— Вот это вот выражение лица, — я поймал его за щеки ладонями и потряс. — Ты сейчас так на каток смотрел, как будто на нем много людей, и у всех в руках огнеметы.

— И?

— Голодное лицо, жадное, — я не отпускал, Юри уже даже не вырывался, он знал, что бесполезно. — Смотри на зрителя, как смотришь на каток.

— Зачем?

— Что зачем?

— Зачем мне зритель, — Юри говорил невнятно, руки пришлось убрать. Юрка настороженно подкатился поближе — послушать. — Это на меня должны смотреть, как будто я каток и на мне люди с огнеметами, да?

— Да, — весело сказал Юрка. Я готов был ему врезать.

— В общих чертах. В принципе да. Если ты так определился. Может, объект желания — ты, а может — аудитория, и ты должен донести это до них…

— Короче, ты реши, ты или тебя, — перевел Юрка и хохотнул. У него было приподнятое настроение, не мог же он мелочно радоваться травме Юри? Наверное, нет.