— Как же выдумано! — чуть не крикнул Юрка, — Это такая страна! Там даже солнце, почти никогда не заходит!

— Чудак человек; У нас за Полярным кругом солнце по полгода светит, а где ж там пальмы?

— Это было давно, — упрямо сказал Юрка. — Она утонула. И не обязательно за Полярным кругом.

— В тетради не написано, где она?

— Нет.

— Может быть, это здесь было? — в голосе Павла слышался смешок и снисходительность взрослого.

Но Юрка в таких делах не признавал шуток. Он даже не заметил откровенной улыбки Павла.

— А ты знаешь, — обрадовался он, — я тоже думал, — может, здесь?

И оттого, что Юрка не принял шутки, Павлу стало неловко.

— Может, — неожиданно подтвердил он и так же неожиданно нашел объяснение: — Я тебе скажу, Юра: раньше здесь был совсем другой климат. И пальмы были, и мамонты. Я читал… А еще раньше было море. Где мы сейчас стоим, — это дно моря. Даже не море — океан. В океане, наверное, были острова, на, островах жили… обезьяны. То есть сначала — обезьяны, а потом люди, — спохватился он, заметив подозрительный взгляд Юрки. — Я слышал, что где-то в тундре, под вечной мерзлотой, нашли целый поселок, а во льду — замороженного человека, очень древнего…

— А бивень… помнишь? Бивень нашли у нас в огороде! — заторопился Юрка. — И костяную фигурку! Только голова обломана.

— Помню, — ответил Павел и внезапно почувствовал, что уже пройдена та грань, когда можно обернуть все шуткой. А еще подумал, что если сейчас он откажется от своих слов, то обидит Юрку на всю жизнь.

Павел продолжал рассказывать.

И тогда встали из пепла города Помпея и Геркуланум. Поднялись со дна морей груженные дублонами испанские каравеллы. Анды, стряхнув с себя пыль обвалов, обнажили города перуанских инков.

Павел далеко не всё знал и не всё помнил. Они вспоминали вместе, вспоминали прочитанное и услышанное. Это были обрывки книг. А может быть, — снов. Ведь человеку никогда не снится будущее, а только — прошлое. И это прошлое, приукрашенное фантазией, засверкало небывалыми красками. Все было мраморное, золотое, вечное.

Но так уж всегда получалось, что им редко удавалось договорить до конца. Наступил вечер.

— Иди домой, — опомнился Павел. — Влетит. Да и мне пора.

— Ничего, — сказал Юрка, — меня не бьют. Меня словами воспитывают. Только словами — хуже. Других выпорют — и всё. А меня — словами.

— Конечно хуже, — согласился Павел. — Словами человека до чего хочешь можно довести. Ты не говори, что меня здесь видел…

— Не понимают они! — горячо сказал Юрка. — Если у тебя — мечта, так что ж особенного!

— Не понимают, — вздохнул Павел. — Я уже три рапорта написал. Не пускают.

Не один Юрка, многие знали о том, что начальник пристани мечтает о больших плаваниях. Трубка, лоция Баренцева моря, которую он знал наизусть, и якорек, выколотый на руке, не сделали его моряком, но он был неукротим в своей тяге к морю.

Рапорты в Управление возвращались обратно с обидными резолюциями. Он писал новые.

Матросы пристани посмеивались, видя, как он болтался в волну на плесе, вырабатывая устойчивость против морской болезни; А он, дождавшись сильного ветра, выходил снова.

— Так ты не говори, что видел меня, — повторил Павел.

— Я не скажу.

— Ну, будь здоров. На пристань с удочкой приходи! Я скажу, чтобы тебя пускали! — крикнул Павел уже с реки.

— Ладно! — ответил Юрка и, вспомнив матроса, засмеялся. Нет, дорога на пристань теперь закрыта.

Насвистывая, Юрка зашагал по берегу.

Солнце уже село. Над горизонтом неподвижно висели раскаленные облака.

Дома сгрудились над берегом, словно бежали и остановились у обрыва в испуге. В просвете между домами виднеется искрящаяся полоска — кусочек Енисея. Окна класса распахнуты настежь. С реки слышатся гудки. Идут плоты, баржи. Не оставляя за собой волны, буравят воду наливные самоходки. Колесные буксиры молотят плицами по облакам, разбивая их вдребезги. И все мимо, мимо… В Игарку, в Дудинку — к морю.

По улицам бродят пьяные от жары собаки.

Небывалое лето пришло в Усть-Каменск!

Петькина парта у окна. Солнце печет ему затылок, слова учителя доносятся будто издалека. Гораздо лучше слышно, как тоненько и сварливо визжит пила на лесопилке.

Впереди, рядом с Димкой, сидит Юрка Аленов. Петьке не видно его лица, но по напряженной Юркиной спине и по тому, как он вздрагивает, когда учитель повышает голос, Петька угадывает: Аленов читает. Книга прижата снизу к крышке парты, сквозь щель видно две — три строчки — потом все придется перечитывать заново. Но, как видно, это не смущает Юрку. Он всегда умеет выбрать книги, которые интересно читать даже по строчкам.

Петька вздыхает и начинает шарить по карманам. В карманах пусто. Вчера мать стирала брюки и выгребла все подчистую.

Петька обводит взглядом потолок. Он гладкий, белый, ни одной трещинки. Скучно!

Не глядя, привычным движением он протягивает руку и дергает за ленту, вплетенную в косу соседки. Это Соня. Прежняя учительница посадила ее рядом с Петькой, чтобы она на него влияла. Но Соня не может влиять на Петьку, она боится его. Она отодвигается молча и, по-прежнему глядя прямо на учителя, начинает заплетать косу.

Скучно!!

Наконец, не выдержав, Петька привстает и заглядывает через Юркино плечо. Что он там читает?

— Исаев…

«Ну, конечно! Стоит пошевелиться — и уже готово!»

Другим тоже делают замечания, но Петьке кажется, что ему чаще. Еще кажется, что его фамилию учитель произносит со злорадством, четко разделяя слоги: «И-са-ев!» Когда приходится отвечать, то Петька говорит нарочито грубоватым тоном. Все в Викторе Николаевиче вызывает у Петьки неприязнь: го, что он украдкой поглядывает в план урока, лежащий на столе, и очки, которые учитель надевает, когда волнуется, и манера говорить — очень правильно и четко. Петька не сумел бы объяснить, почему то или иное ему не нравится. Вот не нравится — и всё!

Виктор Николаевич давно заметил эту неприязнь. Он человек прямой, и проще всего ему было бы отозвать Петьку в сторонку и спросить: «Слушай, Исаев, ты чего злишься?» Тем более, что ему мешают работать косые Петькины взгляды, он чувствует их даже спиной. Но Виктор Николаевич уверен, что в ответ получит грубость, и потому не спрашивает. Он завидует старым учителям, у которых все получается просто. А у него не получается. И к урокам он готовится особенно тщательно… Но все же сорвется иногда с языка не то слово, а он не умеет сделать вид, что это в порядке вещей, что так и нужно. Это большое искусство — владеть собой, когда тридцать человек смотрят на тебя. А такие, как Исаев, замечают всё. Нужно постоянно следить за собой. И за ними нужно следить.

— Исаев! — Виктор Николаевич назвал Петькину фамилию машинально, просто потому, что он в этот момент думал о нем.

Петька поднимается за партой — оскорбленный и торжествующий:

— Чего «Исаев»? — в голосе его вызов. Но учитель не принимает вызова.

— Извини. Я оговорился. Аленов, повтори, что я объяснил.

Юрка вскакивает. С колен его сползает и плюхается на пол тетрадь.

— Вы объясняли… Вы объясняли, что вы оговорились!

Класс — в восторге. Класс корчится от смеха. Смеются откровенно и щедро — вовсе не потому, что так уж смешно. Просто есть повод посмеяться. Даже учитель старается подавить улыбку: губы его дрожат, глаза становятся круглыми и веселыми. Ведь сегодня — последний день занятий.

— Что там у тебя, Аленов, под партой? Давай сюда.

— У меня? Ничего нет. — Юрка подвигает ногой тетрадь поближе к Димке.

— Полуянов, подними и дай мне.

Димка в нерешительности смотрит то на учителя, то на Юрку. Наконец он делает выбор и протягивает руку под парту.

— Виктор Николаевич… — Юрка почти умоляет. — Вы поймите!.. Это нельзя показывать. Никому! Честное слово!