И я произнес речь. Прекрасную речь! Я говорил о том, что на грубость можно ответить грубостью, на удар — ударом. Но что можно сделать, когда над тобой смеются? Не оскорбляют, не бьют, а только смеются… Можно прикрыться от кулака и от пули… Но от смеха защиты нет!

Я говорил долго и горячо. Мне самому понравилась моя речь. Я гордился тем, что нашел понятные ребятам слова. Они слушали внимательно, и, когда, закончив, я спросил: «Ясно?» — они хором отозвались: «Ясно!»

В тот день у меня было великолепное настроение.

А на следующее утро перед уроком на бортике доски появилась надпись:

Я заметил ее сразу, как только вошел. Я обвел взглядом класс.

Передо мной сидели ангелы: локти на партах, тетради развернуты, возле каждого — промокашка. Внимательные, серьезные, с честными глазами. Они не замечали никакой формулы! Они пришли сюда учиться, только учиться…

Надо сказать, я здорово разозлился из-за того, что моя вчерашняя речь пропала даром. И я уже думал начать разбирательство. Но пока я перелистывал журнал, мне пришла в голову мысль, что этого как раз не следует делать. Ведь получалось так, что каждое мое слово, сказанное в защиту Ани и Володи, оборачивалось против них. Я только лишний раз привлекал внимание ребят к этой формуле.

— Дежурный, сотри с доски.

Класс вздохнул: пронесло!

Урок прошел спокойно.

В перемену ко мне подошел Володя.

— Юрий Васильевич, можно, я пересяду на другую парту?

Я был классным руководителем и должен был спросить: почему? Но я не спросил, хотя во мне все сильнее поднималось раздражение. Мне уже надоело делать вид, что я ничего не понимаю.

— Хорошо, садись.

— Спасибо… — сказал Володя и ушел, так и не взглянув на меня.

Во время большой перемены в учительскую вошел Коля Боков.

— Юрий Васильевич, — прошептал он, отведя меня в сторону, — ведь ребята поступают нехорошо. Я про «a» + «b».

— Отвратительно. Вот и скажи ребятам, если это повторится…

— Конечно, — сказал Коля. — Какое нам дело, если они влюбились! — Он посмотрел на меня, словно проверяя, как я отнесусь к этому слову.

— Хорошо. Что же ты хочешь?

— Это не по-пионерски, — сказал Коля.

Странный был парнишка Боков. Он очень любил говорить правильные слова. Уже не в первый раз он подходил ко мне с такими разговорами. И вид у него был какой-то правильный: румяные щеки, белый воротничок, гимнастерка аккуратно собрана сзади. Порядочный, скромный мальчик. Но я знал, что Боков тайно завидует Радужному. В прошлом году они долго соревновались в остроумии. Но класс не оценил Колиных острот, — всем было видно, что он очень старается. Получалось умнее, чем нужно. Класс предпочел Радужного.

«Что ему нужно от меня сейчас?» — подумал я.

— Верно, не по-пионерски, — повторил я вслед за Боковым. — Только почему ты говоришь об этом мне? Скажи тому, кто пишет на доске глупости. Ты знаешь, кто написал?

Боков покраснел.

— Ну… Вообще… как бы сказать…

— Радужный?

— Ну… вообще… я сам-то не видел…

Боков опустил голову. Пальцы его забарабанили по пряжке. Всем своим видом он показывал, что я угадал правильно.

— Ну что же, — я пожал плечами, — если ты не видел, тогда и говорить не о чем. Иди в класс.

После уроков я задержал Радужного.

— Слушай, Костя, если я еще увижу на доске эти надписи, будет худо.

— Кому?

— Тому, кто пишет.

— Да ведь ничего особенного нет, — сказал Костя. — Мы просто шутим. А они уж очень заводятся. Вы же знаете, если человек обижается на шутки, его еще больше хочется дразнить.

— Да за что их дразнить? — возмутился я.

— Так… Ну, ходят они всегда вместе… Письма друг дружке пишут… Чего им писать, если они рядом живут? Смешно ведь. Вот смотрите, Юрий Васильевич, видите, Мельникова идет?

Я взглянул в окно. По двору школы медленно шла Аня. Она миновала ворота, осмотрелась и повернула за угол дома. Костя расплылся в улыбке.

— А за углом Ефремов стоит! Думает, он хитрее всех… Смотрите, смотрите! Видите, где забор?..

В просвете между домами снова появилась Аня. Но теперь рядом с ней шел Володя.

— Во как! — торжествующе воскликнул Костя.

— Ну вот что, Радужный, — сухо сказал я. — Или на доске больше не будет этих плюсов, или…

— А это не я писал, — беззаботно сказал Костя.

— Кто же?

— Не знаю.

— А я тебе не верю.

— Пожалуйста, — Костя сделал обиженное лицо. — Мне всегда не верят. Если что, так — Радужный…

Но я-то уже насмотрелся на Костю. Он в любой момент мог сделать лицо, какое угодно. И я, конечно, не поверил ему. Я оказался прав, потому что с этого дня надписи прекратились.

Прошел целый месяц. Класс как будто забыл о Володе и Ане. И они, уже не скрываясь, уходили из школы вместе, хотя по-прежнему сидели на разных партах. Я был доволен, что все забыто и ничто больше не отвлекает класс от занятий.

Но я ошибался. Они ничего не забывали. Вернее, кто-то из них…

Наш городок небольшой, наполовину деревянный, наполовину каменный. С трех сторон окружает нас кольцо высоких гряд, и лишь в одном месте кольцо это размыкается, чтобы пропустить море. Море подходит к городу широкой бухтой. Школа стоит на пригорке, у самой бухты. И это плохо.

Даже сквозь двойные рамы доносятся грохот якорных цепей и тарахтенье мотоботов. Ребята, увидев в окно траулер, идущий в море, начинают спорить — куда? Одни говорят — на Айновы острова, другие — на Великий. Начинают спорить они в перемену, но спор иногда затягивается. Тогда спорят и на уроке, только шепотом.

Левее, пониже школы, течет река Нива. И это тоже плохо. Приливная волна заходит в реку, и ребятам, сидящим у окна, доставляет необъяснимое удовольствие следить за подъемом воды и гадать, скоро ли скроется островок на середине реки.

Для учителя самое хорошее время — зима. Она у нас долгая. Не летают гидросамолеты, стоят траулеры. Залив белый и ровный, не на чем задержаться взгляду. Нива, промерзшая, покрытая снегом, не шелохнется. А над ней отвесная стенка утеса — «Барыня». Кругом камень да снег. Хорошо! Зимой даже успеваемость лучше.

Но эта зима была какая-то особенная.

В один из февральских дней, войдя в класс, я увидел, что ребята сгрудились у окна, выходящего к Ниве. Они толкались, лезли друг на друга, смеялись. Они были так возбуждены, что мне пришлось потратить пять минут, чтобы их успокоить.

— Что вы там увидели?

— А вы посмотрите, — сияя, сказал Радужный.

Я подошел к окну. Плоская белая Нива. Пушистые от инея провода высоковольтной передачи. Баркасы на берегу, занесенные снегом. Все обычно… И вдруг я увидел: «Барыня»! На темной отвесной стене «Барыни» громадными белыми буквами было выведено:

Буквы большие, почти в рост человека.

Я повернулся к ребятам. Они сразу притихли.

— Ну что ж, молодцы!.. — сказал я.

Они переглянулись. По выражению моего лица они, конечно, поняли, что я не собираюсь радоваться вместе с ними.

— А может, это и не мы… — пробурчал кто-то в глубине класса.

И тогда они задвигались и зашумели. Они закричали: одни с обидой, другие — с возмущением, третьи — просто так, чтобы покричать:

— Да! Не мы!

— Не мы, Юрий Васильевич!

— Мы сами не знаем!

— Мы что, виноваты?

Я посмотрел на Радужного. Он тоже кричал что-то, но, встретившись со мной взглядом, осекся, выпятил губы и уткнулся носом в парту.

«Он!» — подумал я.

После уроков я снова задержал его. Я был настолько уверен, что разговаривал с ним очень сурово. Он стоял, покраснев, надувшись, и отрицал все. Он не писал на доске. Он не писал на скале. У него даже нет краски, пускай хоть обыск делают.

— Но кто же тогда?

— Не знаю, — угрюмо ответил Костя. — А если знал бы, не сказал. Пусть сам признается.

Я ничего не добился от него.