11 января. Вечером.

Сегодня достиг еще больших результатов. Шуршали обе ноги и левая часть живота. Но только что шуршание начало передаваться в пальцы, как вдруг вернулась жена и все испортила. Не знаю, что делать.

12 января. Утром.

Спал плохо, ибо все время думал, что делать. Как вдруг меня осенила блестящая мысль. Именно: завтрашнюю ночь я дежурю в Политпросвете, где я превращу себя в бумагу, ибо превращение дома связано с неудобствами. Во-первых, жена не отлучается из дому дольше, чем на три часа. Во-вторых, если даже я и превращу себя в бумагу дома, то не знаю, что буду делать дальше, ибо появление исходящей бумаги на супружеском ложе может возбудить в моей жене подозрение. Оба эти неудобства устраняются, если опыт будет проделан в Политпросвете.

12 января. Политпросвет. Ночь.

Рука моя дрожит, когда я пишу эти строки, ибо сейчас я приступлю к решительному опыту. Я один во всем Политпросвете. Только за стеной завывает ветер и трещит огонь в камине. Душа моя полна небесных видений, сердце мое бьется подобно часам, грудь сжимается.

Я решил лечь на письменный стол, дабы, превратившись в исходящую, лежать на месте, предназначенном вышеозначенным бумагам, ибо не люблю беспорядка.

Решил обратиться не в самое исходящую, а в ее отпуск, ибо сама исходящая уйдет по инстанции, иными словами, покинет пределы Политпросвета, что является для меня нежелательным.

13 января. На рассвете.

Итак, великое свершилось, ибо я пишу эти строки в состоянии бумажного существования. Солнце заливает комнату лучами восходящего солнца, за окном чирикают пташки, а в моей душе, облаченной в бумажную оболочку, ликование. Великое свершилось.

Чувствую, что на мне что-то написано. После нескольких попыток мне удается преодолеть встретившиеся на моем пути препятствия и прочесть себя, тем самым разрешив труднейшую задачу, заданную одним иностранным философом: «Прочти самого себя, и ты узнаешь, кто ты».

Отпуск.

Р. С. Ф. С. Р. Политпросвет — 13 января 1921 г. № 37.

В Петрокоммуну.

В Отдел Распределения.

Политпросвет……. извещает вас, что картошка, присланная вами в количестве 63 пуд. 12 ф., для удовлетворения служащих Политпросвета довольствием по тыловому пайку, оказалась в самом неудобосъедобном виде.

Заведующий Политпросветом: (подпись)

(М. П.) Секретарь (подпись):

Прочитав вышеизложенное содержание исходящей, я похолодел по нижеследующей причине. Я подумал, что, если я отпуск исходящей, то почему я лежу на столе начальника? Ведь отпускам полагается иметь место в особых регистраторах. Разумеется, если бы я был в человеческом образе, иными словами, в образе Заведующего Канцелярией, я бы быстро восстановил порядок. Но теперь я боюсь, что отпуск исходящей затеряется. За стеною шумят уборщицы. Сейчас начнется присутственный день.

В тот же день. Вечером.

Нижеследующие строки я пишу, лежа на полу по нижеизложенной причине.

В три часа в кабинете Начальника состоялось общее собрание служащих Политпросвета на предмет дискуссии о профессиональных союзах.

Затем товарищи стали расходиться, и тут-то со мной случилось несчастье, ибо клубный инструктор Баринов задел меня своим френчем, и после того, как я упал на пол, наступил на меня ногой, чем причинил мне острую боль. Но боль эта была заглушена еще более острым беспокой-ством за судьбу исходящей № 37, ибо лежа на полу, она подвергается опасности быть брошенной в мусорную корзину. Затем я вспомнил, что сегодняшнюю ночь дежурство несет клубный инструктор Баринов. Что если он заподозрит, что отпуск исходящей № 37 Заведующий Канцелярией? Ненавидя меня, он может мне причинить жестокие неприятности.

В виду всех этих вышеизложенных причин, я решил обратиться назад в человеческий образ и стал думать о том, что я человек. Но не прошло и получаса, как вдруг меня осенила мысль, в результате каковой я похолодел. Именно: если я превращусь в человека, то исчезнет отпуск исходящей № 37. Подобного непорядка, я, как Заведующий Канцелярией, не мог допустить. Поэтому решил отложить на время обратное превращение.

Тот же день. Ночью.

Темно. Тихо. На стене тикают часы. Клубный инструктор Баринов куда-то исчез. Он, наверное, ушел с дежурства. Нужно будет подать об этом рапорт Начальнику.

На моей душе светло и радостно. Теперь не может быть никаких дискуссий, иными словами, прений по поводу моего изобретения. Я нахожусь в состоянии бумажного существования почти целые сутки и не испытываю ни голода, ни жажды, ни других потребностей, без которых не может обойтись ни один человек в человеческом образе.

И перед моими сияющими очами развернулась стройная цепь рассуждений.

Все люди равны, иными словами, все люди — бумажки. Идеал человечества достигнут.

Только что цепь моих рассуждений достигла этого возвышенного и священного звена, как вдруг надо мною кто-то нагнулся. Это клубный инструктор Баринов. Он что-то ищет.

— А! Вот!

Он взял меня за голову, иными словами за край бумажки, потеребил.

— Бумажка мягкая. Подойдет.

С этими словами он поднял меня и…

Здесь обрывается по неизвестным причинам дневник заведующего канцелярией. Последний пропал бесследно. Все усилия найти его ни к чему не привели.

Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к написанию его и материалом послужила смерть М. Ф. Фрунзе. Лично я Фрунзе почти не знал, едва был знаком с ним, видев его раза два. Действительных подробностей его смерти я не знаю, — и они для меня не очень существенны, ибо целью моего рассказа никак не являлся репортаж о смерти наркомвоена. — Все это я нахожу необходимым сообщить читателю, чтобы читатель не искал в нем подлинных фактов и живых лиц.

Бор. Пильняк

Москва 28 янв. 1926 г.

Воронскому [11] , дружески

На рассвете над городом гудели заводские гудки. В переулках тащилась серая муть туманов, ночи, измороси; растворялась в рассвете, — указывала, что рассвет будет невеселый, серый, изморосный. Гудки гудели долго, медленно, — один, два, три, много — сливались в серый над городом вой: это, в этот притихший перед рассветом час, гудели заводы, — но с окраин долетали визгливые, бередящие свисты паровозов, идущих и уходящих поездов, — и было совершенно понятно, что этими гудами воет город, городская душа, залапанная ныне туманной мутью. В этот час в типографиях редакций ротационки выбрасывали последние оттиски газет, и вскоре — со дворов экспедиций — по улицам рассыпались мальчишки с газетными кипами; один-другой из них на пустых перекрестках выкрикивал, прочищая глотку, так, как будет кричать весь день:

— Революция в Китае! К приезду командарма Гаврилова! Болезнь командарма!

В этот час к вокзалу, куда приходят поезда с юга, пришел поезд. Это был экстренный поезд, в конце его сизо поблескивал синий салон-вагон, безмолвный, с часовыми на подножках, с опущенными портьерами за зеркальными стеклами окон. Поезд пришел из черной ночи, от полей, промотавших, роскошествуя, лето на зиму, ограбленных летом для того, чтобы стариться снегом. Поезд вполз под крышу вокзала медленно, не шумно, стал на запасный путь. На перроне было пустынно. У дверей, должно быть, случайно, стояли усиленные наряды милиции с зелеными нашивками. Трое военных, с ромбами на рукавах, пришли к салон-вагону. Люди там обменялись честями, — эти трое постояли у подножки, часовой шептал что-то внутри вагона, — тогда эти трое поднялись по ступенькам и скрылись за портьерами. В вагоне вспыхнул электрический свет. Два военных монтера закопошились у вагона и под крышей вокзала проводили телефонные провода в вагон. Еще подошел человек к вагону, в демисезонном стареньком пальто и — не по сезону — в меховой шапке-ушанке. Этот человек никакой чести не отдавал, и ему не отдали чести, он сказал: