Она не плакала на людях, но изо дня в день все больше становилась похожей на безмолвное привидение, и цыганки искренне жалели её:

– Надо же было попасться так бедной! Единственного конокрада на весь табор найти и за него замуж выскочить!

Действительно, других лошадиных воров, кроме Ильи, в таборе не было.

Мотька почти всегда помогал ему, но он был лишён этой неистребимой страсти, доходящей до безумия, когда во что бы то ни стало, любой ценой хочется обладать приглянувшейся лошадью. Гораздо лучше Мотьке удавалась продажа и мена: на ярмарке, в лошадиных рядах ему цены не было.

Но Илья был ему друг, и он шёл за ним не задумываясь.

В конце концов они оба появлялись: запылённые, голодные, но довольные сверх меры: дважды - с украденными лошадьми в поводу и с деньгами от продажи, один раз без того и другого, но с целыми руками и ногами: это означало, что вовремя успели убежать, что тоже было неплохо. Если конокрадам везло, то Илья, смеясь, набрасывал на плечи ещё бледной жены дорогую шаль, бросал ей на колени кольцо с огромным камнем, или разматывал отрез шёлковой материи:

– Держи, Настька! Царицей будешь у меня!

Она улыбалась сквозь слёзы, благодарила, понимая, что на них сейчас смотрит весь табор и нельзя вести себя иначе. Но ночью, когда муж входил к ней под полог шатра, с едва слышимым упреком спрашивала:

– Угомонишься ты когда-нибудь, Илья?

– Да брось ты… - он падал рядом с ней на перину, закрывал ей рот торопливым поцелуем. - Соскучился я как по тебе, Настька… Господи, какая ты… Умру - вспоминать буду… В рай не захочу…

– Пустят тебя в рай, как же… Да подожди, не дёргай… Илья! Я сама развяжу! Ну что же это такое, сам дарил и сам рвёшь?! Илья! Ну вот, опять конец шали… Третья уже, бессовестный!

Илья хохотал, Настя тоже смеялась, обнимала его, с облегчением вдыхала знакомый запах полыни, дёгтя и конского пота, и думала успокоенно: ну, что делать? Какой есть… Другого всё равно не будет, да и не надо. Годы пройдут – уймётся, может быть.

… - Когда собираются, знаешь? - спросила Настя.

– Скажут они… - мрачно усмехнулась в ответ Варька. - Подожди, как сниматься с места будем - так всё и узнаешь. Пока табор здесь стоит, знаешь ведь, не будут. А может, и вовсе передумают за это время. Казаки - злые, за своих коней убьют на месте.

Настя, как от мороза, передёрнула плечами, но ничего не сказала.

Табор собрался трогаться в путь шесть дней спустя, когда прогремевшая, наконец, гроза оживила выжженную степь и прибила пыль на дороге. Между шатрами забегали женщины, убирая в мешки посуду, сворачивая ковры и одеяла, сгоняя к телегам детей. Настя возилась у своей палатки и украдкой поглядывала через плечо на мужа, который стоял рядом с дедом Корчей и что-то вполголоса говорил ему, показывая на овраг у самого хутора.

Возле них стоял Мотька и внимательно слушал разговор. Сердце дрожало, как испуганная птица в руке, глаза то и дело застилали слёзы, и Настя машинально вытирала их рукавом, продолжая связывать узлы и носить в телегу подушки.

У соседнего шатра суетилась Варька. Она не плакала, но губы её были сжаты до белизны, а глаза упорно смотрели в землю. Настя подумала, что Варька, как и она сама, чует неладное, и от этой мысли ещё сильней заболело сердце. Ещё ни разу она не мучилась так своей тревогой. Видит бог, обречённо думала Настя, в третий раз сворачивая словно назло выпадающую из рук рогожу, видит бог, - кинулась бы в ноги ему, вцепилась бы, раскричалась… если бы польза от этого была. Оторвёт ведь, рявкнет и всё равно уйдёт.

Цыган. Таборный. Конокрад. Вот оно, счастье твоё, глотай и не давись… Наконец, увязались, собрались, расселись по телегам. Уже вечерело, из-за смутно темнеющего в сумерках кургана показалась новая туча, грозно посвечивающая сиреневыми сполохами зарниц, тихо рокотал далёкий ещё гром.

Степь замерла, притихла: ни порыва ветерка, ни шелеста травы. Загустевший воздух давил, как слежавшаяся перина. Одновременно свистнули несколько кнутов, заскрипели трогающиеся с места колымаги, запищали дети, залаяли собаки, - и табор медленно пополз по дороге, на которой через полчаса остались только двое всадников.

Из-за тучи, обложившей небо, сумерки мгновенно стали ночью. Лошади в оглоблях цыганских телег тревожно ржали, мотали головами, но цыгане вновь и вновь понукали их: нужно было отъехать как можно дальше от казацкого хутора. Вскоре дед Корча повернул на едва заметную тропку, уводящую от главной дороги и сползающую к Дону. Старик знал это место:

здесь река мелела, делаясь по колено лошадям, и можно было полверсты пройти по воде, а потом распрячь коней, провести их по крутому берегу, вкатить туда же на руках телеги и выбраться на дорогу к Новочеркасску, окончательно запутав следы. Цыганские телеги одна за другой сворачивали в степь, и цыгане задирали головы к туче, радуясь близкому дождю, который залил бы след на дороге.

Телеги оставшихся возле хутора конокрадов ползли последними. Варька гаркнула на своих лошадей, рванула вожжи, заворачивая вслед за табором.

Высунувшись наружу, крикнула:

– Настька, справляешься? Не помочь?

– Ничего… - отрывисто донеслось из темноты. Варька кивнула, снова натянула вожжи, её телега заходила ходуном и покатилась, понемногу выравниваясь, за остальными. К лошадям мужа Варька до сих пор не привыкла, да и те неохотно слушались её, то тянули вперед, то, напротив, останавливались, сердито косясь на неопытную возницу, и Варька была поглощена только одним: чтобы норовистые ведьмы не опрокинули колымагу. Поэтому она не заметила, как остановилась на обочине дороги Настина телега, и не услышала, как она, скрипнув, медленно начала разворачиваться.

…Когда Варька спросила, не нужно ли помощи, Настя ответила наугад, бешено дёрнула вожжи - и тут же бросила их. Гнедые сразу встали, а Настя, схватившись за голову, беззвучно заплакала. Табор уползал вперёд, скрываясь в тёмной степи, а Настя сквозь слёзы смотрела на растворяющиеся во мгле телеги, отчётливо понимая, что с места больше не тронется. Пусть потом убьют, но никуда она не поедет - с каждым шагом, с каждой верстой всё дальше и дальше от мужа. Тревога росла, грудь болела всё сильней, и наконец Настя, не вытирая слёз, намотала вожжи на руки и с силой дёрнула правую:

– Поворачивай! Поворачивайте, проклятые!

Она отчаянно боялась, что Варька обернется и увидит её самовольный маневр, но табор был уже далеко, и никто не окликал её, не кричал сердито, и даже скрипа телег уже не было слышно. Она осталась одна в чёрной степи, то и дело смутно озаряемой молниями, со стороны Дона доносился беспокойный гомон каких-то птиц, которым подходящая гроза не давала уснуть. Близкий курган в свете вспышек казался страшным горбатым зверем, беззвёздное чёрное небо давило сверху.

– Шевелись, дохлятина! - хрипло закричала Настя. Гнедые рванули с места, и телега, трясясь, скрипя и подпрыгивая на кочках, понеслась обратно к хутору. Намотанные на руки вожжи рвали суставы, Настя скрипела зубами от боли, не замечая бегущих по лицу слёз, задыхаясь от душного, бьющего в лицо воздуха, стараясь не думать о том, что будет, если телега перевернётся и летящие во весь опор гнедые запутаются в упряжи. Туча уже обложила всё небо, молнии разрывали темноту прямо над головой Насти, но дождя ещё не было. Первые капли ударили в разгорячённое лицо в полуверсте от хутора, Настя поднесла локоть к лицу - утереться, - и как раз в это время ударил такой раскат грома, что, казалось, дрогнула степь. Испугавшиеся гнедые завизжали почти человеческими голосами, рванули влево, телега начала заваливаться набок, и Настя, не успев выпутать руки, полетела вместе с ней.

Упав, она тут же вскочила на колени, потом - на ноги. Руки, перетянутые вожжами, сильно болели, но были целы, да ещё саднила разодранная о сухую землю коленка. Распутывать упряжь и освобождать хрипящих лошадей Настя не стала, выбежала на дорогу и со всех ног помчалась к оврагу, на бегу стягивая платком волосы.