– Чего ты пугаешься, Настька, золотенькая моя? Пока я жива - никто с голоду не умрёт!

… Адская жара понемногу начала спадать только к вечеру, когда огромный шар солнца низко завис над степью. Табор миновал древний, поросший ковылём, похожий на разлёгшегося в поле медведя курган и выехал на высокий берег Дона. Чуть поодаль чернел заросший красноталом овраг, по дну которого бежал мелкий холодный ручей, а за оврагом виднелись крыши богатого казацкого хутора Кончаковского. Эти места были знакомы цыганам, они не раз останавливались здесь во время прошлых кочевий, и в этот раз решили так же: простоять несколько дней, чтобы дать отдых и себе и лошадям.

Телеги остановились, из них попрыгали дети, тут же кинувшиеся к реке, мужчины начали выпрягать уставших, спотыкающихся в оглоблях коней, женщины засуетились, вытаскивая жерди и полотнища для шатров. Вскоре берег покрылся палатками, зажглись костры, над ними повисли медные котелки, процессия цыганок с вёдрами отправилась вниз, к реке, другая ватага тронулась к хутору на промысел.

Илья как раз заканчивал натягивать между кольями полотнище шатра и озабоченно поглядывал на расширяющуюся в старой ткани прореху, раздумывая: то ли залатать её сейчас самому, то ли дождаться ушедшей с цыганками Настьки, то ли плюнуть и оставить как есть: авось ночью дождя не принесёт. От этих мыслей его отвлекли пронзительное ржание, многоголосый взрыв смеха и крик Мотьки:

– Смоляко, айда купаться!

Илья обернулся. В десяти шагах дожидались несколько молодых цыган верхом на лошадях.

– Да погодите вы… - отмахнулся он. - Вот с шатрицей тут нелады…

– Ай, брось, потом завяжешь как-нибудь! Едем, Смоляко! Жара смертная, уже дух выходит! - наперебой начали звать его, и в конце концов Илья бросил так и не натянутое полотнище, подозвал свою гнедую кобылу и вскочил верхом.

– Ну, пошла! Пошла, пошла! Мотька, догоняй!

Цыгане закричали, загикали на лошадей, те рванули с места, и над палатками повисло жёлтое облако пыли.

– Вот жареные, двух шагов уже пёхом сделать не могут, всё им верхи скакать… - проворчала от соседнего шатра Стеха, но слушать её бурчание было уже некому.

Восле реки парни спешились и сгрудились на высоком берегу, нерешительно поглядывая вниз.

– Мать божья, высоко как! Шею бы не своротить, чявалэ!

– Может, вокруг спуститься?

– Прыгнем так!

– Убьёшься, дурак, вдруг там мелко?

– Да где же мелко, когда вон наша мелюзга плещется! Глубоко! Прыгаем!

Однако, прыгать никто не решался. Цыгане поглядывали вниз, друг на друга, неуверенно улыбались и один за другим отходили от края обрыва.

– Глядите, кони! - вдруг завопил Мотька, вытягивая руку в сторону излучины. Илья повернулся в ту сторону и ахнул.

В розовую от заката, тихую возле песчаной косы воду реки медленно входил табун хуторских лошадей. Все они были рыжие, словно вызолоченные садящимся солнцем, и даже издалека Илья определил знаменитую донскую породу: длинные шеи, невысокие холки, доставшиеся от степных предков, плотное сложение, крепкие подвижные ноги. От восхищения у него остановилось дыхание. Краем уха Илья услышал, как рядом Мотька прошептал: "Ой, отцы мои…". А золотые лошади не спеша, одна за другой входили в реку, склоняли голову, пили, фыркали, изредка обменивались коротким ржанием… и Илья не выдержал.

– А-а, пропадите вы все! - он разбежался и, не слушая летящих в спину испуганных, предостерегающих возгласов, прыгнул вниз с берега. Перед глазами мелькнул жёлтый глинистый обрыв, чахлые кусты краснотала… и дух перехватило от холодной воды. Илья сразу ушёл на глубину, увидел жутковатую темноту под ногами, зыбкое голубое пятно света над головой.

Вытянувшись в стрелку, он рванулся к этому пятну, пробкой вылетел на поверхность - и тут же снова ушёл под воду, увидев, что прямо на него с истошным воплем, зажмурившись, летит с обрыва Мотька.

Они вынырнули одновременно, отфыркались, отплевались, посмеялись, поудивлялись, глядя на высокий берег, с которого только что спрыгнули (больше никто не рискнул), - и, не сговариваясь, погребли к песчаной косе, возле которой бродили в воде кони.

Казалось, что золотой табун никто не охранял. Но, стоило цыганам выбраться из воды и приблизиться к лошадям, как из зарослей камышей вышел, сильно прихрамывая, лысый дед в офицерской фуражке со снятой кокардой и подозрительно уставился на парней:

– Ето что за водяных нелёгкая принесла?

– Сам ты водяной! - обиделся Мотька. - Твои, что ли, кони-то?

– Да уж не твои! - отрезал дед. - Кому говорю, отойди от скотины, нечисть! У меня тут в кустах и ружжо имеется!

– Охти, застращал, сейчас обделаюсь! - захохотал Мотька. - Успокойся, отец: не тронем мы твоих призовых! Менять не собираешься?

– На что менять-то? На доходяг ваших оглобельных?! Обойдуся! Эй, кому сказано, отойди от животины! Как раз стрелю!

Последнее относилось уже не к Мотьке, а к Илье, который стоял возле огромного рыжего жеребца и ласково, как своего, гладил его по холке.

Жеребец косился, но стоял смирно.

– Да не голоси ты, старый, уйду сейчас. - с досадой сказал Илья, отмахиваясь от деда, как от мухи, и не сводя глаз с жеребца. - Чей красавец этот, – атаманский?

– Ишь ты, угадал… - недоверчиво фыркнул старик. - Ты, нечистая сила, не надейся, продавать он не станет. На параде в Ростове не на чем вышагивать будет.

– Сдались вы мне - покупать-то. - задумчиво сказал Илья, заглядывая рыжему в зубы. - Ты, дед, что ль, не знаешь? - все кони наши, их бог для цыган сделал… Но старик уже побежал, хромая и матерясь, к Мотьке, исчезнувшему под брюхом молодой вёрткой кобылки, и слов Ильи не услышал.

Когда оба друга вернулись к табору, были уже сумерки. Солнце село, оставив после себя лишь малиновую с золотом полоску на западе, и над курганом, посеребрив степь и медленно текущую воду Дона, взошла луна.

Все шатры уже были установлены, и свою палатку Илья увидел растянутой по всем правилам: даже прореха оказалась аккуратно залатанной.

– Настька, ты когда успела-то? Что, и гнедых напоила уже?

– Напоила. - жена вышла из-за шатра с пустым ведром, поставила его у телеги, присела на корточки у костра, на котором уже бурлил котелок.

Рядом, на расстеленной рогоже, были разложены вымытые овощи: картошка, лук, морковь, сморщенная капуста. "Повезло Настьке сегодня…" – мельком подумал он, вставая и глядя в чёрную степь.

– Ты ужинать не будешь? - обеспокоенно спросила Настя.

– Потом. - не поворачиваясь к ней, сказал Илья. - Пойду казацких коней гляну, в ночное уже выгнали. Да не вскидывайся, я с Мотькой.

Настя уронила ложку, да так и не подняла. Илья давно ушёл, а она всё стояла на коленях у гаснущего костра, вся вытянувшись, прижав руки к груди и накрепко зажмурившись. И не открыла глаз, когда на плечо её легла мокрая от росы ладонь подошедшей от соседней палатки Варьки.

– Ну, что ты… - тихо сказала Варька, садясь рядом. - Может, обойдётся ещё.

– Не обойдётся. - сквозь зубы сказала Настя. - Раз коней пошёл смотреть – не обойдётся. Ты и сама знаешь. Четвёртый раз уже, господи… Не ходил бы, бог Троицу любит, три раза повезло, а сейчас… - она всхлипнула, не договорив.

Варька только вздохнула. Конечно, она знала. И в четвёртый раз за это лето видела, как замирает, мгновенно побледнев, Настя, когда Илья с Мотькой вдруг усаживались вечером у огня и начинали негромко толковать о чём-то.

Варька понимала: невестка едва сдерживается, чтобы не кинуться к Илье, не закричать - брось, не ходи, не надо… Но вмешиваться в дела мужа было ещё хуже, чем не уметь гадать. Так было в таборе, так было и в городе. И Настя молчала. А когда Илья уходил вместе с Мотькой, тихо, не поднимая глаз, говорила: "Дэвлэса …" И до утра тенью ходила вокруг шатра, ворошила гаснущие угли, до боли в глазах всматривалась в затуманенную дорогу, вслушивалась в каждый шорох, в чуть слышный шелест травы, в попискивание ночных птиц… Варька сама беспокоилась не меньше, но, понимая, что если они с Настькой начнут бродить у костра вдвоём, будет лишь хуже обеим, она твёрдым шагом шла в шатёр и до утра притворялась спящей. Иногда они раскидывали карты, утешали друг дружку: "Видишь - красная выпала! Видишь - туз бубновый! Это к счастью, скоро явятся!" Но мужья не возвращались наутро, и табор двигался с места без них. Их не было по два-три дня, последний раз - целую неделю, и Настя за эту неделю чуть с ума не сошла.