Но дело с переездом почему-то затягивалось. То у меня оказывались дела в редакции, то болела голова, когда же я, поплевав на ладони, принимался собирать пожитки, вдруг начинался дождь. Одним словом, все что-нибудь мешало. Но я утешал себя, что новая квартира, черт бы ее побрал, никуда не убежит, и я когда-нибудь да перевезу туда свое барахло. Наконец в один прекрасный день я опять увидел ее.

Дело было в октябре, после обеда. Шел тихий дождь, было холодно, площадь казалась вымершей. Я направлялся к трамвайной остановке, раздумывая, открывать ли зонтик- до остановки было метров сто, не больше, – как вдруг на тротуаре напротив кабачка „Спасение” показалась знакомая фигурка – я мог бы различить ее издалека среди тысячи женских фигур. То ли я сначала увидел ее, то ли почувствовал ее приближение – не знаю. Не все ли равно? Я остановился как вкопанный, словно кто-то властно крикнул мне: „Стой!” Не было золотого сияния, молчали оркестры, только кровь шумела в ушах да сердце билось, как шальное.

Я стоял, прикованный к месту, и бестолково крутил в руках зонт. Я даже забыл о том, что держу его. А она подходила все ближе, на ней был бежевый плащ, стянутый в талии поясом, и синий беретик, сдвинутый на левую сторону. Выбивающаяся из-под беретика прядь волос, казалось, была посыпана матовым бисером. Снежана ступила на бордюр и, вероятно, потому, что я не отводил глаз от ее лица, улыбнулась чуть-чуть, но все-таки улыбнулась и слегка, еле заметно кивнула головой.

– Наконец-то я вас вижу! – сказал я.

Она посмотрела на меня удивленно, неуверенно шагнула вперед и повернулась ко мне инфас.

– А я вас! – сказала она. – Все на том же месте!

– Всяк велик на своем месте! – выпалил я.

Мы рассмеялись в один голос, как тогда, когда она развернула карамельку с надписью: „При неудаче попробуй еще раз!”

– Люди носят зонты, – сказала она, – чтобы раскрывать их во время дождя!

– Но я ждал вас!

Смеясь, я нажал на кольцо, к которому прикреплены спицы зонта, – я хотел раскрыть зонт, но механизм не сработал. Проклятый зонт был ровесником балканской войне.

– Вы всегда чего-то ждете, – сказала она. – Я заметила. Но впервые слышу, что вы ожидали именно меня!

– Потому что вам не пришло в голову спросить об этом! Я взглянул на нее торжествующе, заржавевшее железное кольцо зонта наконец-то сдвинулось с места и спицам как-то удалось расправить обтянутый материей огромный каркас. – Вот, – промолвил я, покровительственно подняв зонт над ее головой, – теперь никакой дождь вам не страшен!

– Но я живу в двух шагах! – засмеялась она.

– Ничего! – сказал я.

– Если вы и впрямь дождались меня, – сказала она, – то это была пустая трата времени.

– Вероятно, – согласился я. – Когда вы уезжаете в Лондон?

– В Лондон?!

– Насколько мне известно, вашего отца посылают в Англию консулом!

– Боже мой! – воскликнула она. – За кого вы меня принимаете?

– За дочь будущего консула! – заявил я.

Она рассмеялась заливисто и звонко. Потом довольно сердито сказала:

– Вы попали не по адресу. Между мной и дочерью будущего консула общее только то, что мы живем под общей крышей.

– Очень рад! – воскликнул я. – Если хотите знать, я ужасно рад! Честное слово! Скажите мне, что ваша мать служит дворничихой в том желтом доме, где вы живете, и я буду на седьмом небе от счастья!

– Ту, за которую вы меня принимаете, зовут Лидией. Ее фамилия Стаменкова, она такого же роста, как я, и, к сожалению, подражает мне в манере одеваться, видимо, думает, что если мой отец француз, то я должна обладать отменным вкусом. А меня зовут Снежана Пуатье, моя мать болгарка, отец – главный библиотекарь Французского института. Он приехал в Болгарию двадцать лет тому назад. Я родилась здесь.

Мелкий дождик тихо стучал по нашему зонту. Я опустил его купол ниже, чтобы он закрыл наши лица, и восторженно чмокнул Снежану в щеку, у самых губ. Вообще-то я хотел поцеловать ее в губы, но она резко отдернула голову и губы мои ткнулись ей в щеку.

– Как вы смеете! – возмутилась Снежана.

– Это я от восторга! – сказал я. Ну как ей объяснить в двух словах здесь, на тротуаре, под дурацким зонтом, что между нами, оказывается, нет социальных преград и теперь моя совесть может быть спокойна, что непричастность к консульскому житью-бытью делает ее близкой моему сердцу? Она была теперь для меня не просто любимая.

Я приподнял зонт, и Снежана тут же отпрянула в сторону, предпочитая идти под дождем.

– Вы не должны были этого делать! – с горечью упрекнула она меня. Если бы на моем месте была та, другая, дочь консула, вы, наверное, вели бы себя благопристойнее! Вам бы такое и в голову не пришло!

– Не сердитесь! – сказал я и, как картежник, поставивший на карту последнюю монету, решил пустить в ход единственный козырь. – Мне мало дела, чья вы дочь, кто вы- консульша или библиотекарша, – мне это глубоко безразлично! Вы для меня-„Та, которая грядет!”

– Тех, которые грядут, ищите там! – Снежана кивнула головой в сторону кабачка „Спасение.” – А я для вас буду та, которая уходит, не успев прийти!

Все-таки она мне улыбнулась. Улыбнулась как-то странно и тут же зашагала прочь.

Я стоял, держа на плече ручку зонта, и смотрел ей вслед. Провожал ее взглядом сквозь тонкие нити дождя, пока она не скрылась за ближним углом.

Осталась только улыбка, вернее, – ее свет. Она мерцала далеко в сумеречном воздухе, едва различимо, как крохотный блуждающий огонек.

Я вернулся в свой подвал, взял пастели и, мурлыкая под нос отрывки из вальса „Сказки Венского леса”, рисовал до полуночи. А утром нанял ломового извозчика и перевез пожитки в свою новую обитель на Горнобанское шоссе, оставив горбатой Марии одинокий колодец с журавлем – лучшее, что у меня было.

Итак, осень застала меня на новой квартире. После душной тесноты и вечных сумерек подвала помещение бывшего склада показалось мне чем-то вроде бального зала. Оно было такое просторное и светлое, что мне подчас хотелось ущипнуть себя за нос – удостовериться в том, что это не галлюцинация. Боже мой, сколько здесь было света! В погожие дни я мог рисовать по целым дням и даже писать маслом. Наконец-то настал черед расписных повозок, богатырей-дружек, яблочных садов, где румяные щеки девушек соперничают с краснобокими яблоками…

Только бы не осенние дожди и туманы!

А дни потянулись дождливые, хмурые. С утра до вечера не переставая льет дождь, дует северо-западный ветер, тоже весь мокрый, пропитанный влагой. Он несет в своих ладонях холод, яростно срывает с деревьев пожелтевшие листья кружит их в воздухе, а потом уносит на край света. Прислушайся – и до ушей долетит их шепот, шепот мертвецов.

Я подарил свою окровавленную „Весну” квартальному клубу „Пробуждение”. Руководство было страшно тронуто! Его члены явились ко мне с коробкой конфет, как положено людям, состоящим в обществе трезвости. Мы долго беседовали о событиях в Испании, о положении в Германии, потом кто-то из гостей поставил на стол бутылочку ракии, мы выпили по паре глотков, чтобы согреть душу, да как распелись – перепели все песни времен первой русской революции, гражданской войны.

На другой день эти товарищи привезли мне немного дров и продырявленную печку-буржуйку. Я заложил дыру куском жести, найденным среди мусора за складом, и с того дня вечерами, перед сном стал понемногу топить. От этого температура в помещении не повышается ни на один градус, но я развожу огонь ради песенки, которую он поет, и пунцовых отблесков на стенах. Нужно же чем-то занимать свой ум, давать пищу раздумьям, не то одиночество схватит за горло, и душа скиснет, как перебродившее тесто.

От Горнобанского шоссе меня отделяют широкие лужайки. А рядом – пожелтевшие сады, опустошенные бахчи, тут и там жмется к облетевшим деревьям какой-нибудь сарайчик или жалкий домишко. Мелькнет за сеткой дождя похожая на тень фигура человека, что копается в огороде – авось выроет чудом оставшийся в земле клубень картошки. И снова дождь, и жиденький туман, и тишина, которую время от времени робко нарушает клаксон автобуса, медленно ползущего, по Горнобанскому шоссе.