Но это занятие вскоре мне надоело. А может я просто внушил себе, что надоело, кто знает. Я пошел в ванную и принял горячий душ – люблю горячую воду! – а потом придирчиво стал осматривать свои галстуки. Отобрал один, в котором можно было пойти, скажем, в театр, хотя о театре я, откровенно говоря не думал. И все-таки я остановил выбор на самом парадном галстуке – вишнево-красного цвета с двумя ярко-желтыми полосками… Что ж, у каждого свой вкус! Яким Давидов на моем месте выбрал бы темно-синий в мелких серебристых кружочках. Чтоб было и солидно, и серьезно!
Потом я позвал коридорного и попросил купить мне белую рубаху с крахмальным воротничком. У моих сорочек воротнички были простые, не накрахмаленные.
К шести часам я в последний раз посмотрелся в зеркало, поправил уголок белого платочка, выглядывающего из нагрудного кармана пиджака, и сказал себе, что все идет отлично. Потом взял в руки пригласительный билет и прочел названия улицы и зала, где должен состояться концерт.
Не знаю, поверю ли я сам своим словам, если скажу, что до последней минуты не знал, где проведу вечер. У меня в кармане лежало два приглашения: на банкет и на концерт Виолетты.
Я избрал второй вариант. Будто мне вдруг непреодолимо захотелось послушать музыку. Нельзя сказать, что я музыкален, но в последнюю минуту, когда я поправлял перед зеркалом белый платок в нагрудном кармане, до слуха донесся из каких-то неведомых далей мотив Брильянтного вальса Шопена, и это показалось мне таким естественным, что я принялся насвисывать хорошо знакомую мелодию. Я даже сделал несколько па влево, продолжая смотреться в зеркало. Возможно, этот мотив и решил окончательно дело в пользу концерта.
Дальше события развивались следующим образом. Мое место находилось в третьем ряду партера, у самого прохода, разделявшего зал на две половины. Место было чудесное – его отделяло от сцены не больше пяти-шести шагов, и я подумал, что было бы большое свинство, если бы кресло осталось незанятым. Пустое кресло действует угнетающе даже на докладчика квартального собрания, для музыканта же это просто смертоубийство, в каждом пустом кресле ему чудится разинутая пасть страшного чудовища. Такие мысли мелькали у меня в голове, и я испытывал чувство проникновенного удовлетворения, я был доволен собой, что пришел на концерт.
Минут за десять зал заполнился публикой, вдоль стен выстроились в две шеренги слушатели с входными билетами. Видно было, что Виолетта пользуется в музыкальном мире большой популярностью. Передние ряды были заняты изысканной публикой, и я, мнивший себя элегантно одетым, мог спокойно сойти по костюму за секретаря или коммивояжера этих господ.
Но вот наконец свет в зале начал быстро гаснуть, а сцена озарилась лучами соффитов. Из-за кулис появилась она, и если я скажу, что сердце мое в эти секунды было спокойно, то это будет наглая ложь. Виолетта вышла на сцену в длинном черном платье, плотно облегающем фигуру. Пожалуй, ей не стоило так затягиваться, она несколько располнела, совсем немного, но этого было достаточно, чтобы можно было заметить, как платье распирает изнутри пышная плоть.
В миг, когда она появилась перед моими глазами, мной овладело странное чувство, которое больше не покидало меня ни на минуту. Мне вдруг показалось, что передо мной стоит не та Виолетта, которую я знал, которую любил и целовал, а ее старшая сестра, никогда не любимая и не целованная мною. Эта старшая сестра мне не очень нравилась – ни в те годы, ни сейчас. Что же касается пышных форм, которые казались довольно привлекательными, то даже это меня ничуть не соблазняло; равнодушие воцарилось в моей душе, и я не мог себе объяснить, откуда взялось это холодное, гнетущее чувство.
Самым удивительным, а может и самым невероятными было то, что вся эта быстро меняющаяся гамма чувств нахлынула на меня в какое-то удивительно короткое, я бы даже сказал, электронное время. Все началось с той минуты, когда Виолетта вышла на сцену, а кончилось в миг, когда она дошла до авансцены, чтобы поклониться публике. „Черт возьми, – думал я, пока она окидывала невидящими глазами зал, – куда же девалась та, другая, Виолетта? Она была более хрупка и нежна, не так чувственна и умна с виду, как эта”…
Виолетта села за рояль и за некоторое время замерла неподвижно, вперив отсутствующий взгляд в нотные листы. Потом ее белые, обнаженные до плеч руки вроде бы незаметно коснулись клавишей, и в притихший зал золотым дождем хлынули волшебные звуки. Она играла изумительно, мне показалось, что золотой дождь струится мне в душу и там, где падают капли, распускаются дивные радуги или возникают образы дорогих сердцу людей.
Виолетта начала первое отделение концерта Брамсом, кончила Бетховеном. Когда она заиграла „Лунную сонату”, я увидел отца, поджидающего Снежану на углу напротив памятника патриарху; я кружился на льду „Арианы” с той, другой, Виолеттой, а потом мы с ней взялись за руки и пошли вдоль заснеженной аллеи, и сверху на нас сыпался дивный пушистый снег.
Но вот музыка смолкла, снегопад кончился, когда Виолетта поднялась из-за рояля, та, другая, ее младшая сестра, мигом исчезла. Аллею парка залило ярким светом.
Соффиты озаряли сцену ослепительным блеском, Виолетта, взволнованная, чуть побледневшая, вежливо кланялась публике, которая награждала ее бешеными аплодисментами. Все встали и восторженно аплодировали. Я тоже поднялся с места. Глаза наши встретились, и она, как мне показалось, побледнела еще больше, а может, просто дело было в освещении. Скорее всего, это была игра света, потому что по губам Виолетты скользнула легкая улыбка, в которой не было ни тени смущения, напротив, – в уголках губ мелькнул какой-то девичий задор.
К великому удовольствию публики, она вновь села за рояль – на такой жест способны далеко не все „звезды”, – и ее руки, казавшиеся сделанными из молочно-белого мрамора, вновь устремились к клавишам. Когда же вспорхнули первые звуки и золотой дождь опять пролился над залом, у меня на лбу выступил пот. О, небо! Виолетта играла Брильянтный вальс Шопена! Та самая мелодия, которая час назад звучала в моем сознании, теперь гремела над миром. Она напоминала влюбленным, что самая светлая радость быстротечна и потому надо петь и танцевать до самозабвения. Боже, что это была за музыка!
И этот номер публика проводила овациями, потом начался антракт, все встали, чтобы до второго отделения немного размяться, погулять по коридорам, сходить в буфет. Я невольно взглянул на сцену, у меня было такое чувство, что на нее тут и там еще падают запоздалые капли золотого дождя.
Вторая часть концерта была посвящена Стравинскому и Бартоку. Я не был поклонником современной музыки, и потому сказал себе, что Брамса и Бетховена с меня вполне хватит, тем более, что в придачу я получил еще и Шопена. Но уйти втихомолку было неприлично, и я спросил билетера, как пройти к мадам Николовой. Он мне сказал, как ее найти. Впрочем, туда устремились многие другие ценители ее искусства, только все они несли букеты, я же стоял с пустыми руками… Тогда я попросил того же билетера раздобыть мне букетик цветов и сунул ему в руку банкнот далеко не самого низкого достоинства. Через две минуты он мне вручил роскошный букет гладиолусов, благо это ему ничего не стоило: он, видимо, опустошил какую-нибудь вазу, стоявшую возле уборной мадам.
Минуту спустя я удостоверился, что этот пройдоха утащил букет не то что из коридора, а прямо из уборной „мадам”. Это было нетрудно сделать, потому то там толклось множество людей.
Как бы то ни было, я проложил себе дорогу – плечи у меня слава богу, крепкие, – и вошел. Войдя, я увидел, вернее, почувствовал, что Виолетта меня ждет. Она беседовала с элегантными красавцами, которые окружали ее плотным кольцом, а взгляд ее то и дело устремлялся к двери. Увидев меня в дверном проеме, Виолетта довольно бесцеремонно раздвинула своих почитателей и, шагнув мне навстречу, протянула руку.
– Наконец-то! – ласково и непринужденно сказала она. Я подумал, что она протянула мне руку из опасения, как бы мне не пришло в голову ее расцеловать при людях. Бедняжка! Она, вероятно, воображала, что я такой же, как пятнадцать лет назад.