А через три месяца пришло от Иринки поэтическое эдакое письмо, мол, я вся такая певунна и вьюнна, беременна несвоевременно, и вообще – выхожу скоро замуж. Видимо и правда – бабам беременность в кайф, потому что описанию своих радостных ощущений она посвятила страницы три.

А у меня все ощущения и пропали как-то в раз. Я только тогда понял до конца слова приговора суда – восемь лет в колонии усиленного режима.

Восемь лет!

Не жрал неделю, курил только одну за одной. Все думал в какое время суток на запретку, под часового шагнуть лучше – чтобы сразу… «чтоб без боли»…

И ничего – пережил. Человек – крепкая скотинка.

Из этого флэшбэка вытащил меня пухлый Улугбек. Я даже и не заметил, когда он ко мне придвинуться вплотную успел. Его безволосая, пухлая белая грудь напоминала недоразвитую грудь девочки-подростка. Рука Улугбека тяжело лежала там где у вольнячих штанов обычно делают ширинку.

У меня от ужаса происходящего глаза чуть из орбит не выскочили:

– Ты что, дура, вытворяешь? Сейчас кто в хату заглянет и оба перейдем в гарем еще до вечернего просчета! В блуд толкаешь под конец срока? Срам-то какой!

– Пайдем-айда, ну давай быстра-быстра! За занавеска, дальняк пайдем. Улугбек умоляет каким-то тросниково-шелестящим прерывистым шепотом, и не перестает гладить моиштаны:

– Адын рас пацелую там, все! Ну, адын рас!

То ли его шепот, только какая-та лолитовская искорка в глазах, то ли белая грудь и толстые сочные губы с не разу еще не бритым пушком над верхней… А может быть страх что дверь сейчас непременно настежь откроется и начнется такой позор, которого мне никогда в жизни не пережить…

Сам не заметил как уже стоял схватившись за голову за плотно задернутой занавеской дальняка, и со сладким ужасом наблюдал сверху как вставший на колени на сырой, засанный пол, пухлый Улугбек ловко стягивает с меня штаны, и буквально заглатывает мой давно пульсирующий от перевозбуждения конец.

Если вы любитель давать женщинам на клык, то это слабое подобие левой руки в сравнении с тем как сосет небреющий еще бороду юноша. Женщина, она старается конечно, хотя и не всегда, но старается вслепую, все время надо отвлекаться и направлять.

Улугбека направлять мне не пришлось. У него был врожденный дар к духовой музыке. Я уже весь сосредоточился чтобы все побыстрее закончить этот постыдно-сладкий кошмар и понял, что через пару секунд волью ему в глотку этого тяжелого расплавленного горячего свинца резко собравшегося где-то внизу живота, а он вдруг прервался, вытер тыльной стороной ладони рот, стянул с себя штаны, и повернувшись спиной, взмолился:

– Отъебай меня, пожайлуста, отъебай!

Со спины он еще больше был похож на молоденькую девушку с мальчуковой стрижкой, пышечку эдакую, и я не задумываясь вошел весь в одно единственное имеющееся для этой цели отверстие – андижан-банк Улугбека.

Это было так фанстачески приятно, что я чуть не заорал в узком дальняке. Четыре с половиной года единственное место-куда удавалось воткнуться был мой собственный кулак.

Наступило полунаркотическое состояние приближающегося к неимоверному взрыву, и я в полу-бреду прижался к Улугбеку всем телом.

Как оказалось зря – потому что в следующую секунду в нос ударил запах самой противной вещи на земле – кислого мужского пота.

От такой провокации я немедленно скукожился, да и выпал из его теплой задницы.

Увидев этот конфуз, Улугбек быстро натянул штаны и шепча «Хозир, хозир у меня сеанс есть» – вызкользнул в хату.

– Вот! Вот! Давлат на шмон у мужиков отметал, а я потом в надзорка биль, скрисиль – Улугбек протянул мне полуобнаженную фотку актрисы театра и кино Татьяны Друбич.

– На! Эта телька пасматри и ебай!

И опять в позу становится, уперевшись в рукомойник с наросшей слизью.

Тогда я стал ласкать уже актрису театра и кино Татьяну Друбич. А она мне всегда нравилась, так что в этот раз меня не пришлось долго уговаривать.

После этого я долго мыл сначала внизу, а потом, когда этого показалось мало, везде все тело. Драил с полчаса куском вонючего хозяйского мыла. Интересно его правда из бродячих кошек и собак делают? Мне везде теперь чудился неистрибимый запах мужского пота.

Вот ведь несправедливость какая – смотришь как лесбиянки друг с другом кувыркаются – одно удовольствие. Поэтично у них эдак выходит, красиво. А пидерастия – какая-та вся с резким противным запахом, дальняками и слизью.

Мне вдруг отчетливо стала понятной личная трагедия Сергея Параджанова, Оскара Уайльда и Петра Ильича Чайковского – когда вам за сорок, поверьте, можно ласкать с одинаковым успехом и юношу и девушку. Только вот девушка будет фиалками благоухать везде, а юноша – паскудным бурлацким потом. Тьфу ты, зараза, – занесло меня таки в бурелом за пять минут до освобождения.

Выйдя из душевой, оборудованной в том же дальняке, я твердо решил наставить Улугбека на путь истинный.

– Ты дурилка прекращай этой херней страдать. У тебя такой срочище еще впереди! Загонят в гарем, годами дальняки будешь чистить. На всю жизнь заклеймят. А узнают еще что баланду раздаешь, и на флейте тут же играешь, еще и кости переломают, перед тем как человек десять тебе очко в капусту порвет!

– Мине, знаишь, днюха биль. Четырнадцать лет. Дядя анаша курить даваль. Хороший анаша дядя куриль. А потом я уснул на айвон… То ли спилю, то ли не спилю…

Как дядя преподал пухлому Улугбеку первый урок греческой любви узнать мне в тот день было не суждено. В хату ворвался злой «как сабака» и голодный Марс. Похоже он проигрался в пух и прах:

– Как меж собой играть сядут, тут нет, ни катит фуфло! А как с «непутем» – от тут все можно. Ну рассамахи позорные. Одно слово – рассамахи!

Так и закончился мой первый длинный как вечность день в роли баландера на ташкенском централе. Когда событий мало – я жалуюсь на жизнь. Когда слишком много – тоже скулю. Такой вот я вечно недовольный жизнью ворчливый сукин сын.

Следующие три дня я погрузился в новую баландную рутину, с Улугбеком старался не говорить, а взглядов его всячески избегал. Странно это было все как-то. Хотелось поскорее забыть, а не подвергать морфологическому разбору.

А на четвертый меня выдернули прямо с середины раздачи завтрака из самого спецподвала.

Конвоирам, видимо изрядно пришлось побегать разыскивая меня по всему второму аулу. Кто же мог подумать, что почти свободного человека в спецподвал нелегкая забросит.

Недовольны конвоиры были до жути – «покупатели ждать не любят» – в отместку протянули даже разок по спине дубинкой, да и не пустили в баландерскую, собрать мой скромный скарб. Погнали на вокзальчик без вещей и почти бегом. Зря копил сигареты на эту колонку самую.

Пока я сидел на вокзальчике и докуривал милостиво оставленную каким-то путешествующим этапником маленькую скрутку махры, кормушка с неожиданным лязгом открылась и в нее втолкнули мой старый кеширок.

Потом в кормушку заглянул пухлый Улугбек:

– Пусть хранить тебя Аллах!

Сунул мне быстро что-то в руку и убежал.

Когда я разжал ладонь, то увидел фотку актрисы кино Татьяны Друбич и маленькую вышитую трехугольную узбекскую ладанку, такие, кажется, называются «кузмунчок»…

Вот и на моей улице нынче праздник – приехали за мной покупатели с того самого колон-поселения. И снова – этап. Теперь, надеюсь, последний.

Везут, однако, волки, воронком. Совсем одного. Класс VIP. Как чикатиллу какую везут. Ну что за хрень-то, ведь выпустят же через полчаса. Расконвоируйте уже наконец. Сколько же можно?

Или боитесь меня вдруг хватит после четырёх с половиной лет удар, если почувствую отсутствие конвоя? А может, и в самом деле в обморок бухнусь? А?

Сколько ждал, предвкушал этот момент. Считал дни, потом часы. А сейчас все выглядит как-то обыденно, не торжественно. Ладно. Откройте, откройте вот только мне дверь! И я вам покажу, что именно имел в виду Хемингуэй, когда написал: «и сразу же после этого фиеста взорвалась».