В обычной семье, думал я, любая крупная ссора сразу ставит людей на грань развода — ведь живут нос к носу, некуда расползтись, отлежаться, успокоиться. А в большой семье даже большая ссора всего-навсего с одним на пятерых или семерых, и расходиться вовсе не обязательно.

Наконец, такой странной семье не страшны никакие демографические парадоксы, тут можно не подсчитывать процент «женихов» и «невест»: ведь в такой семье может быть любое соотношение мужчин и женщин. Безмужние матери, возможно, сохранятся и в такой семье — а вот безотцовщины не будет!

Я вдруг вспомнил: а ведь нечто подобное я уже встречал. Ну, конечно — степь, водохранилище, небольшой городок, огромная стройка, сестры Тунгусовы. Совсем, как у Чехова — три сестры.

Две из них были врачи, третья кончала институт, тот же, что и старшие. Их дом (обычная квартира в панельной пятиэтажке) в городке был известен и даже знаменит. У сестер Тунгусовых собирались по праздникам, по субботам, по случаю приезда в город интересных людей и просто так, во имя роскоши человеческого общения. И все было по высшему классу: дом скромный, стол скромный, общение роскошное…

Культурные события городка не обходились без сестер: на выставках, спектаклях, «капустниках» они были если не участниками и организаторами, то уж желанными гостями точно. С ними советовались начинающие режиссеры, их тройственные портреты писали местные художники, с ними городской архитектор обговаривал свои планы. Замечательная была семья!

Из троих замужем тогда была лишь младшая. Муж ее, рослый красивый парень, легко вошел в уже сложившуюся компанию и без ревности воспринимал, что квартира, где теперь обитал и он, по-прежнему именовалась домом сестер Тунгусовых.

Помню, я долго допытывался у младшей, не сложно ли ей, теперь замужней, вместе с сестрами. Она пожимала плечами и доказывала, что, наоборот, так лучше: всегда помогут, подменят, поддержат.

— И не ссоритесь?

— Нет.

— Но бывают же конфликтные ситуации?

— Конечно, — сказала младшая Тунгусова, — но ссориться вовсе не обязательно. Когда люди любят друг друга, они не ссорятся, а спокойно выясняют отношения…

Эту формулу я запомнил, она мне очень нравится, хотя сам я, увы, следовал ей не всегда…

Но ведь если, думал я теперь у себя на кухне, не совсем обычной, но прекрасной семьей могут жить сестры, то почему не могут друзья? Конечно, подобная семья вовсе не заменит нашу обычную парную — но, может, в чем-то дополнит ее?

Чайник закипел — кончилась и моя пауза на размышление…

— Ладно, ребята, — сказал я, — удивили. А избу присматривали?

— Я ездила, — отозвалась Оля, — найдем.

— Ну и сколько она стоит?

— Полторы-две тысячи.

— А деньги где возьмете?

— Пока неясно, — сказал Гена, — с этим у нас сложности.

— Раз так, братцы, — сказал я, — вступаю в ваше предприятие. Зимой выйдет книжка — гонорар на избу. Буду приезжать в гости. Возьмете в компанию?

Парой шуток скрепили соглашение…

Сколько же лет прошло с тех пор? Десять? Двенадцать?

Потратиться на избу мне, к сожалению, не пришлось.

Через полтора года ребята окончили университет. Все их «семейные» планы были в силе. Но решали не они, а комиссия по распределению, которая желание работать вместе не учла, да и на каком основании стала бы учитывать? Так и разметались ребята кто куда, как в бурю кораблики.

И через два года не смогли они собраться все вместе. Прежде всего потому, что «всех» уже не было — трагически, в уличной катастрофе, погиб Ваня. Да и два года разлуки немалый срок для любой семьи. Девушки вышли замуж, работают, рожают детей. Обе счастливы — то ли мужья попались хорошие, то ли сказалась выучка той, еще студенческой «семьи». Гена живет в Москве, и у него все сложилось, доволен и семьей, и работой.

Время от времени мы с ним встречаемся, вспоминаем романтическое прошлое с той их удивительной идеей. Вроде бы не о чем жалеть, и без того все вышло удачно, а жалко. Переписываются, встречаются, дружат семьями, а той семьи все же нет, распалась семья. Плывут кораблики, с волнами справляются, но каждый сам по себе.

Я вот думаю: случись какая беда, успеют ли друг к другу на помощь? Слишком малы кораблики, слишком разбросаны в море житейском.

Ладно, будем надеяться, никакая беда моих знакомых не подстережет, никакая помошь не понадобится.

А еще я пытаюсь понять: что же тогда у ребят было? Инфантилизм, возвышенная игра, наивное желание подольше задержаться в веселом и справедливом студенчестве? Или — прозрение, пророчество действием, самобеглая коляска полуграмотного умельца, потешный полк юного Петра? Прорыв в будущее, для которого на этот раз просто не хватило энергии и уверенности?

***

Сумел ли я хоть частично доказать ценность любви? Не знаю, задача оказалась сложней, чем я предполагал. Так, может, стоит воспользоваться правом, предоставленным мне собеседниками в компании, с которой начался разговор, — плюнуть на логику и просто рассказать о человеке, которому не надо доказывать ценность любви?

Этот человек прислал мне письмо, которое приведу полностью.

«Пишу вам впервые, никогда не писала незнакомому человеку. Но очень надо посоветоваться.

Мне семнадцать лет, я в этом году заканчиваю десять классов. Полгода назад я познакомилась с парнем, ему 29 лет. У него есть (была) жена и маленькая дочка. Но жена ушла от него, дочку оставила с ним. Ему очень трудно, днем на работе, а ночами приходится делать дела по хозяйству. И я решилась, приходила к нему, помогала, чем могла. Забирала Леночку из яслей, готовила, стирала. Вообще все, что могла.

Но деревня гудела, как муравейник, мне стало стыдно появляться на улице, а в школе учителя меня просто возненавидели. Дома с родителями постоянно были конфликты, но я ничего и слушать не хотела.

Тогда мама сказала — или он с дочкой, или мы, родители. Я испугалась уйти из дому и перестала к нему ходить.

Но тут с ним стало очень плохо. Я никогда не думала, что он будет пить, раньше он и в рот не брал. А тут стал приходить домой выпивши, за девочкой не следил, он потерял интерес к жизни. Он начал жить без цели.

Я не выдержала и опять вернулась к ним. Но он об этом и слышать не хочет. Нет, он любит меня, но говорит, чтобы я не приходила, не хочет, чтобы я мучилась из-за него. Но я твердо решила: что бы то ни было, как бы ни пришлось жить, я их не брошу.

Пить он не стал, меня уже не гонит. Но он стал молчать, замкнулся в себе, постоянно думает о чем-то. Но все-таки я не уйду, я верну его к жизни, хотя бы постараюсь. Закончу школу, и мы втроем уедем, обязательно уедем.

Только вот меня постоянно мучает вопрос: может, я не права, может, как говорит мама, он и без меня разобрался бы в своей жизни, а я только калечу себе жизнь, а ему все равно не помогу?

Посоветуйте, пожалуйста, как мне быть.

Удмуртская АССР. Надежда К.».

Издалека, из начала века к нам долетела дурашливая песенка, начинающаяся вопросом, который и я хотел бы сейчас задать: «Девочка Надя, чего тебе надо?»

Та Надя, из песенки, отвечала четко и в рифму: «Ничего не надо, кроме шоколада».

Ну а наша Надя из письма? Нашей Наде шоколад явно не светит. Никакого расчета на сладкую жизнь впереди. Нашей Наде плохо. Дома плохо, в школе плохо, любимый то гонит, то молчит. Девочка пытается хоть как-то наладить свою и чужую жизнь — деревня смотрит на нее в сто пар недобрых глаз, каждый, как амбразура. И на все эти амбразуры девочка Надя ежедневно ложится грудью.

При этом удовольствия или, как теперь выражаются, кайфа в Надиной любви, прямо скажем, мало. На необоримую страсть в письме и намека нет: тогда бы написала, что не может без него жить. Нет, тут иное — жить может, да не может видеть, как он опускается. Надин кайф — забрать чужую девочку из садика, сварить, подмести, постирать. Вот такая у девочки любовь — носом в корыто.