Категории «А» и «Б» не ездили домой в поездах. Они летали самолетами и не простыми бортами, а спецрейсами. Чаще всего это был личный самолет Хонеккера, который довольно часто гоняли порожняком в Москву, чтобы экипаж не забыл дороги в столицу великого восточного брата. Таким спецрейсом можно было провезти в обе стороны хоть по тонне груза без всякого досмотра. Как-то один из офицеров связи не попал на спецрейс, и ему пришлось лететь самолетом то ли «Аэрофлота», то ли «Интерфлюга». Простой таможенный досмотр он воспринял как грубое личное оскорбление, и его хватил инфаркт.

Категория «А» и часть категории «Б» раскатывали по Берлину на иномарках, которые приобретались за валюту в западной части города, а это было уже совсем ни к чему. Кто-то должен был напомнить генералам, что в то время как для них покупаются за огромные деньги «Мерседесы» и «Вольво», где-то в российской глубинке в деревне Сосновке у какой-нибудь бабы Нюши не хватает трешки на хлеб и керосин. Наверное, это должен был сделать секретарь парткома. Однако тот сам хотел ездить на «Мерсе».

Я не стану перечислять всех прелестей жизни лиц двух первых категорий. Это заняло бы чересчур много места. Глупые жены начальников постоянно подчеркивали и выпячивали свою принадлежность к «элите». Одна смазливая бабенка, работавшая операторшей на ЭВМ, выскочила замуж за овдовевшего офицера связи. Через пару недель она выдала своим бывшим подружкам: «А ведь мы люди совсем иного сорта, нежели вы». Эту идею ей, конечно, внушил муж, она просто ее принародно озвучила. Впрочем, одна наша послиха в Африке примерно в то же самое время выразилась куда более определенно, заявив на одном из локальных посольских торжеств:

– Все вы тут говно, кроме моего мужа и меня!

В 80-х годах в Берлине было в моде слово «уровень». Представители высших категорий постоянно ставили на место нижестоящих. «Это не твой уровень», – говорили они. Однажды я встретил на улице своего старого приятеля по галльскому периоду Дитера Раймана, который сделал хорошую карьеру и занял высокое положение в МГБ ГДР. Дитер обнял и расцеловал меня, после чего позвал в гости с женой. Я поплелся за разрешением к какому-то из генералов.

– Да ты в своем уме! – возмутился тот. – Это же не твой уровень! С ним Василий Тимофеевич в сауне моется! Не моги даже думать про такое. Ступай.

Я не стал возражать, что, дескать, Василий Тимофеевич моется с переводчиком, а Дитер хочет пообщаться со старым другом без посредников, и смиренно покинул кабинет генерала. Во времена моей молодости нравы были попроще, и мы сами решали, с кем из немцев нам дружить. Мой сосед, начальник галльского окружного управления МГБ, захаживал ко мне в гости в тапочках. Когда Дитер позвонил мне и стал снова приглашать меня, я сказал:

– Перестань ходить в баню с моим шефом, и тогда мы снова будем друзьями.

Он вое понял, расхохотался и больше меня в гости не звал.

Нельзя не отметить того факта, что коллектив Представительства состоял практически из одних коммунистов. Что же это за партия такая, если она поделена на категории, уровни, а если называть вещи своими именами, то на касты?! Кастовость была присуща всему советскому обществу на последних этапах существования красной империи. То же самое мы наблюдаем и сегодня, причем дистанция между «элитой» и «быдлом» увеличилась в десятки и сотни раз. Но сегодня-то законы джунглей стали у нас чуть ли не официальной государственной идеологией. Во всяком случае, эти законы славит и воспевает вся пропагандистская машина. Вот люди и думают: «Раз человек человеку волк, что ж теперь поделаешь? Надо сидеть и сопеть в две дырочки, ну можно еще Богу помолиться». Прежде пропаганда, напротив, галдела с утра до вечера о том, что человек человеку друг, товарищ и брат. Но в жизни люди постоянно сталкивались с двойными стандартами, ханжеством и ложью. Это всех бесило, и в конце концов страна вышла из берегов, уничтожив саму себя.

Геракл задушил Антея, оторвав его от матери-земли, которая давала Антею силу. Советскую и партийную верхушку от народа никто не отрывал. Она сама это сделала. Она сама вырыла могилу себе и стране.

Читатель может сказать: «Что-то ты, Ростовцев, больно громко шумишь против режима, который тебя в люди вывел, видно, хочешь выслужиться перед новой властью, деньгу зашибить». Мне уже не нужны деньги, ибо если считать жизнь шагреневой кожей, то у меня остался лоскуток, который можно накрыть наперстком. Напоминаю, что тот режим лишил меня отца, сгинувшего в Гулаге. И все-таки я скорблю о несостоявшемся «рае на Земле» и оплакиваю великие идеи свободы, равенства и братства всех людей, втоптанные в грязь мерзавцами. Рыночные ценности не приемлю. Мне ближе первобытный коммунист Иисус, который изгнал торгашей из храма и заказал богачам дорогу в Царство Божие. В моих книгах – горестная история моего разрушенного предателями Отечества. Я пишу эту книгу в назидание потомкам…

В прошлом году я встретил в нашей ведомственной поликлинике Тавловского. Тогда ему было восемьдесят два. Он мне обрадовался, долго тряс мою руку, поинтересовался, как меня зовут. Я попробовал поговорить с ним, но тут же убедился, что это совершенно безнадежная затея: он был глух, как пень. Так ему и не удалось узнать, кто же я такой.

Шагала видел совсем недавно. Ему восемьдесят четыре. Он крепок и свеж, как огурец на утренней зорьке. Больше шестидесяти ему не дашь. Меня не узнал, поскольку я очень сильно изменился за долгие годы нашей с ним разлуки. Встретив его, вспомнил одну смешную историю, связанную с ним. В 1982 году его дочь, проживавшая тогда в Берлине, родила сына. Через несколько недель после этого радостного события Шагал уже стоял у колыбели внука. Устроил себе за казенный счет месячную командировку в ГДР. Когда пришла пора получать командировочные, он явился к проходной Представительства и почему-то позвонил в нашу группу с просьбой допустить его до кассы. Я заполнил пропуск и пошел подписывать его к Ерофееву. Генерал в ужасе замахал руками.

– Ни в коем случае. Я знаю, что он хочет проситься к нам на работу. Нельзя допускать его до Василия Тимофеевича. Надо вынести ему деньги за шлагбаум и пускай идет восвояси.

Так и сделали.

Титкин на пенсии, но до сих пор работает на каком-то из наших объектов по вольному найму. Выступает с пространными и подобострастными воспоминаниями о нынешнем президенте России, который в свои молодые годы служил в Дрезденской резидентуре Представительства. Полагаю, что воспоминания эти почерпнуты из мемуаров самого президента. Не думаю, чтобы Титкин его помнил. Он рядовых исполнителей, тем паче с дальней периферии, в упор не видел. Это был не его уровень.

В моем очерке читатель встретил немало персонажей, которых нельзя было подпускать к разведке на пушечный выстрел. Как же они все-таки в нее попали да еще и неплохую карьеру сделали? Прежде всего, это кадровый брак, недостаточно глубокая и основательная проверка кандидатов. В органах вообще сложилась парадоксальная ситуация: будущую агентуру проверяли куда более тщательно, чем будущих чекистов. Конечно, в разведке и блатвы было немало. Тут уж кадровики ни при чем. Им звонили – они брали. А потом все изумлялись тому, откуда берутся предатели.

Мои дорогие друзья-разведчики один за другим покидают этот мир. Я устал хоронить их, да и мне самому пора собираться. Все мы были намного моложе наших начальников и не доживем отпущенных нам лет только потому, что имели несчастье служить под их знаменами. Я лично впервые почувствовал, с какой стороны у меня сердце, в Галле после одной из «душевных» бесед с Тавловским…

А закончить эту главу мне хотелось бы словами Вольтера: «Если бы люди только знали, какие ничтожества ими управляют!»

В одном из укромных уголков нашего разведывательного комплекса в Ясеневе стоит невысокая беломраморная стела. Когда-то на ней было прописано золотом: «Чекистам-разведчикам, отдавшим жизнь за коммунизм». Говорят, теперь «коммунизм» заменили «Отечеством». Наверное, это правильно. Отечество непреходяще.