Память моя часто выхватывает из далекого прошлого забавные сценки с участием Тавловского.
Вот я стою у входа в горотдел МГБ ГДР и беседую с его начальником майором Хюбелем. Последний только что приехал с банкета, где вместе с нашими военными контрразведчиками обмывал арест очередного западного шпиона. Особисты прицепили к кителю майора советский гвардейский значок и сказали, что это орден Боевого Красного Знамени. Даже соответствующий документ состряпали. Кстати, этот орден действительно походил на гвардейский знак. Майор сияет от упоения славой. Я поздравляю его с высокой наградой. Из-за угла появляется Тавловский. Пальто нараспашку. На голове шапка-ушанка. Одно ухо – вниз, другое – вверх. Жует яблоко. Чавкает. Выплевывает семена. Ни дать, ни взять хулиган Мишка Квакин. Подходит к нам. Тычет пальцем в грудь Хюбеля, спрашивает:
– Wo? (где, мол, взял?)
Я за Хюбеля объясняю, кто его «наградил». Тавловский хохочет.
– Скажи ему, что его об. бали.
Майор обеспокоенно осведомляется:
– Что говорит полковник?
– Полковник говорит, что получить такую награду высокая честь, – «перевожу» я.
Тавловский тут же срывается в крик:
– Ты неправильно переводишь мои высказывания. Не знаешь немецкого языка – не берись за перевод!
Между нами вспыхивает перебранка. Хюбель испуганно пятится к своему офису и исчезает в дверях…
А вот мы с руководством окружного управления МГБ и Народной полиции, с женами сидим за огромным празднично накрытым столом. Отмечается пятидесятая годовщина Октябрьской революции. Банкет в полном разгаре, но мы ждем еще высоких гостей из окружкома СЕПГ (Социалистической единой партии Германии). Я беру со стола посудину с тертым хреном, чтобы приправить им жареное мясо.
– Не жри хрен! – кричит мне Тавловский через стол. – Его будет жрать Зиндерман!
Зиндерман был тогда первым секретарем окружкома и членом Политбюро СЕПГ. Я ставлю хрен на место. Вскоре приходит весть о том, что визит Зиндермана не состоится. Я снова тянусь к хрену.
– Не жри хрен! – опять орет Тавловский. – Теперь его будет жрать Фельфе!
Фельфе был в то время вторым секретарем. Однако он тоже под благовидным предлогом уклонился от участия в нашем празднестве: желающих пообщаться с Тавловским среди немцев было мало. Когда наш шеф узнал о таком обидном для него решении окружного партийного руководства, он подошел ко мне сзади и сказал тихим, печальным голосом:
– Жри хрен. К нам больше никто не придет…
Поступок у Тавловского всегда опережал мысль. Подобных субъектов можно считать предтечами наших реформаторов 90-х годов. Руководители соседних резидентур быстро раскусили Тавловского. Они стали в открытую над ним издеваться и всячески его подначивать. Однажды ему позвонил старший офицер связи из Магдебурга.
– Ну как там дела у тебя в Галле? – поинтересовался он.
– Хорошо идут у меня дела! – похвастался Тавловский.
– Чего же тут хорошего, когда у тебя в Галле нет ничего, кроме картошки, а у меня в Магдебурге в каждой овощной лавке свежую редиску продают.
Тавловский швырнул трубку и выскочил на улицу. Там под парами стояла «Волга», выделенная ему друзьями. В машине сидел шофер Хорст Шуберт, старый гитлеровский вояка, служивший нам столь же ревностно, как и фюреру.
– Хорст, Магдебург, редиска, фарен! – распорядился Тавловский, швырнув шоферу сотню марок.
«Редиска» по-немецки «радисхен», поэтому Шуберт сразу все понял.
– Яволь, геноссе оберст! – радостно рявкнул он и с места в карьер рванул в Магдебург.
На дворе стоял февраль. Мела метель. До Магдебурга от Галле сто километров. Значит, туда и обратно – двести. Проехать такое расстояние по узким, кривым, обледенелым проселкам – задача нелегкая даже для очень опытного водителя. Само собой, никакой редиски в Магдебурге не оказалось. Хорст вернулся поздно вечером ни с чем и потихоньку пожаловался нам:
– Скоро он пошлет меня в Ханой за петрушкой.
К чести Тавловского надо сказать, что он никогда не крал казенных денег и казенных вещей. Руки у него были чистые. Тем не менее он любил получать подарки и очень ревностно следил за тем, чтобы они соответствовали высоте его положения на социальной лестнице. По праздникам немцы вручали нам приветственные адреса и сувениры. Помню, что все к той же пятидесятой годовщине Октября я получил маленький транзисторный приемник, а Тавловский – точную и добротно сработанную копию танка Т-34. Танк был склеен из десяти тысяч спичек. Кто-то из сотрудников МГБ потратил на его изготовление несколько месяцев личного времени. Эта поделка была подлинным произведением искусства. Когда мы садились в машину к Хорсту Шуберту каждый со своим подарком в руках, шеф, подозрительно взглянув на меня, спросил:
– Слушай, почему это тебе дали приемник, а мне соломенный танк?
Тщетно я пытался втолковать ему, сколь уникальна вещь, которую ему подарили. Он продолжал сопеть и злиться. Когда покидал Галле, выбросил танк в мусорную корзину. Я его оттуда достал и поставил на сервант в кабинете старшего офицера. Там он и простоял до конца существования ГДР и Представительства.
Книг Тавловский не читал, а подаренные друзьями книги просто вышвыривал в коридор. Я их подбирал, и сейчас они занимает почетные места в моей библиотеке…
Разведгруппы во все времена поддерживали тесные рабочие контакты с линейными отделами Представительства. Все сколько-нибудь серьезные разработки велись совместно с отделами, поэтому мы часто ездили в Берлин, стараясь решать как можно больше оперативных вопросов не с нашим непосредственным шефом, а с берлинскими товарищами, которые в основной своей массе были опытными разведчиками и хорошими порядочными во всех отношениях людьми, работящими, доступными, всегда готовыми оказать любую помощь.
Особо хочу выделить такого руководителя, как Борис Яковлевич Наливайко, возглавлявшего один из отделов; тут уж никак нельзя обойти стороной и его боевого заместителя – Мариуса Арамовича Юзбашьяна. Они прекрасно дополняли друг друга, хотя характеры и стиль работы у них были совершенно разные. Лед и пламень. Наливайко – спокойный, неторопливый, всегда серьезный, в меру строгий, Юзбашьян – экспансивный, стремительный, веселый, свойский. Сотрудники в частных беседах называли его просто Мариусом. Говорили, будто мать у него русская, будто он не знает армянского языка и будто в годы войны он был то ли сыном полка, то ли сыном какого-то партизанского отряда на Украине. Кабинет Юзбашьяна иногда походил на небольшой кавказский базар. Мариус мог беседовать с десятком людей одновременно. Мысль его работала, как молния. Он мгновенно принимал решения по делам, писал резолюции, раздавал направо и налево советы и подсказки, просматривал свежие агентурки, реагировал на сообщения немецкого радио. А как он умел вдохнуть веру и надежду в павшего духом, поддержать, приободрить! Именно Мариус помог мне завербовать моего первого иностранца, научил и показал, как это делается, за что я буду век благодарен ему, точнее, не ему, а его памяти. В семидесятые годы он стал генералом, председателем КГБ Армении и долго работал на этом посту. В один из девяностых годов телевидение донесло до меня скорбную весть: какой-то дашнак застрелил старика Мариуса, когда он гулял около своего дома с собачкой. Я часто его вспоминаю, вижу даже. Он идет мне навстречу через забранный в булыжник двор Представительства, высокий, стройный, красивый человек, машет издали рукой, улыбается:
– Привет, дорогой! Ну как у тебя дела?
А с Борисом Яковлевичем Наливайко мы недавно конспиративно встретились на страницах сборника «Внешняя разведка», где были опубликованы его очерк и мой рассказ. До того конспиративно, что он меня не узнал: ведь я спрятался под своим литературным псевдонимом.
Тавловский очень ревниво относился к нашим деловым, а иногда и дружеским контактам с коллегами из Берлина. Ему бы, дураку, радоваться, что те, помогая нам, выполняют практически значительную часть его работы.
