— Будет исполнено, господарь, — проговорил старик, склонившись едва ли не до земли.

Пройдя через старое кладбище, путники вышли на тропинку, ведущую к замку, и стали медленно подниматься, проходя вдоль высоких сосен, наполнявших воздух приятным запахом хвои. Легкий туман стелился по земле, скрывая осеннюю грязь и в тоже время наполняя все вокруг атмосферой таинственности и напряженности, предвещавшей нечто зловещее.

— Что ты собираешься сделать с этими боярами? — спросил Ван Хелсинг, выступая из-за спины друга.

— А что полагается делать с изменниками? Я думаю, ты согласишься, что закон многих стран отводит им самые страшные муки.

— Но кто будет устанавливать степень их вины?

— Они сопротивлялись власти истинного наследника этих земель. И ты был тому свидетелем, тебе нужны еще какие-то доказательства? И не заикайся при мне о милосердии, проявив его в первом же своем решении, — я вколочу первый гвоздь в крышку своего гроба. Предатели получат по заслугам.

— Но все же…

— Что все же?! Они заживо закопали моего брата, лишив его душу вечного покоя, изгнали моего отца, а ты говоришь о прощении, — теряя терпение начал он. — Много лет назад ты говорил, что твою сестру увели в плен. А османы с рабынями не церемонятся, ты не хуже меня знаешь, через что они проходят. Так зная все это, неужели ты не захотел бы отомстить тем, кто посмел над ней надругаться? Простил бы?

Гэбриэл много раз думал над тем, как бы он поступил в этом случае, но никогда не мог дать однозначного ответа, а потому не смог найти слов, способных смирить ненависть, бушевавшую в сердце своего друга, поэтому, чтоб не искушать судьбу дальнейшими спорами, остаток пути они проделали в молчании, поглощенные своими думами.

Когда они пришли в большой зал, пленные бояре уже стояли перед седалищем нового господаря, готовясь принять свой приговор. Не удостоив их вниманием, Влад молча пересек чертог, остановившись у трона, некогда принадлежащего его отцу, и проговорил:

— Я граф Владислав Дракула. Именем Господа господарь Валахии и Трансильвании, наместник моего отца Валерия, в присутствии Бога и людей обвиняю Вас в измене, в пособничестве и убийстве наследника этих земель, а так же в попытках помешать восстановлению справедливости, — проговорил он.

Гэбриэл, слыша решительные нотки в речи своего друга, в душе оспаривая его решение, не мог не восхититься силой и зловещим очарованием его голоса. Все присутствующие, будто заколдованные, воззрились на него, впитывая каждое произнесенное им слово. Высокий, статный, мужественный, он будто был рожден для того, чтобы править, заставляя трепетать малодушные сердца.

— Наказание за измену сурово, а посему я приговариваю Вас к смерти. Сейчас Вас отведут на исповедь, где вам будет дана последняя возможность покаяться в своих грехах, а после в присутствии всего народа вы будете посажены на кол перед воротами замка.

— Ты не можешь, дай им возможность высказаться… Они имеют право привезти доводы в свою защиту, — выпалил Ван Хелсинг, рванувшись к другу, но, выставив вперед ладонь, Влад остановил его, давая понять, что не потерпит пререканий. Услышав этот приговор, один из бояр упал на колени, моля о пощаде, но господарь, решивший первым же приказом проявить жесткость, был непреклонен.

— Господарь, — вперед выступил бей, сопровождавший путников вместе с султанскими войсками, — смею напомнить тебе об уговоре: это традиция, которой придерживались многие поколения господ.

— О чем он говорит? — прошептал Ван Хелсинг, склонившись над другом.

— О залоге, — прошептал ему в ответ Дракула, поправив выбившуюся прядь.

— Сколько? — тоном заправского торговца, спросил Влад.

Воевода немного замялся, но окинув взглядом зал, проговорил:

— Сто человек.

По залу пробежал ропот неудовольствия, но, столкнувшись с решительным взглядом своего нового правителя, никто не проронил ни слова. Такова традиция, принятая не только в Трансильвании, но и во всех подчиненных османам землях.

— Ты не можешь отдать этих детей, — выпалил Ван Хелсинг, хватая друга за локоть. — Вспомни, ты говорил, что никогда не обречешь на рабство другого человека потому, что прекрасно знаешь, что такое жить в плену, а теперь сам выбираешь такую судьбу для сотни таких мальчиков, как ты. Очнись, Влад. Где тот человек, который столько раз спасал меня? Где тот юноша, который старался помочь тем, кто нуждается в помощи? Тот мужчина, который стоит сейчас передо мной, не обладает даже тенью его доблести. Посмотри, жажда власти тебя пленила, месть тебя слепит. Очнись, друг. Ты не можешь так поступить.

— Гэбриэл, я готов слушать тебя, но не смей перечить мне в присутствии моих подданных. Не смей подрывать мой авторитет, иначе я забуду про годы дружбы, и твой не в меру острый язык будет красоваться на воротах замка, — прошипел он, пропитывая каждое слово ядом.

— Я смотрю на тебя, но не вижу своего друга. Он погиб в день битвы, и я всей душой скорблю по нему, — бросил Ван Хелсинг, направившись к выходу.

— Гэбриэл, надеюсь, что мы больше никогда не встретимся, потому что при следующей встрече один из нас умрет, — проговорил он, рухнув на стул.

Юноша молча кивнул, прощаясь не со своим другом, а с частью себя, навеки похороненной в его душе, прощаясь с жизнью, которую он подарил ему, прощаясь с братом, чья кровь до конца дней останется в его жилах. Пройдя под каменными сводами старого зала, он остановился, наградив товарища последним взглядом, и ушел, чтобы никогда не возвращаться.

***

В секунду эту время замерло в округе, чтоб горести не придавались друг по другу, когда-то верные соратники, друзья, теперь — враги, но Бог им в том судья. И дух разлада в этот миг в чертоге каменном возник, и, описав победный круг, остановился в центре вдруг, обведя глазами зал, громогласно он сказал:

— Я знаю, что ты здесь, явись мне, Отче! Вновь ход за мной — нет больше дружбы прочной. Я мастерски расставил все свои ловушки, но ты поверь, все это — лишь игрушки. Необратимых я событий запустил круговорот, представь, сколько невинных душ теперь ты встретишь у ворот. Падут они все жертвами божественного спора, однако, жаль, что не нашли мы выхода иного. Мне до победы ведь остался шаг, пара ходов — и вскинешь ты свой белый флаг. Но впрочем мне не стоит торопить события — предвижу я кровопролития. Сыграем мы с тобой в добро и зло, жаль пешек — им не повезло.

— Рано празднуешь победу, мрачный друг, — ты не замкнул еще порочный круг. Пока что я лишь созерцаю безучастно, но если в бой вступлю, могу спасти несчастных.

— Всегда ты херувимам говорил, что разум человеку подарил, чтоб мог их род сам принимать решения, дал волю, чтоб могли они сражаться с искушением. Я им исправно создаю преграды, не требуя взамен большой награды. Но коль вмешаешься ты в череду событий, твоя теория окажется разбитой. Ты подтвердишь тогда при всех, что Сатану постиг успех. Ведь сами не смогли твои творенья достигнуть высшего спасенья. Признаешь ты, что человек растратил попусту свой век: погряз он в лицемерье и разврате, в войне пошел брат против брата. Тогда к чему весь этот спор? Помилуй, Боже, что за вздор?

— Лукавый змей, ты мне бросаешь яблоко раздора?

— Ни в коем случае, хочу лишь избежать позора. Коль снимешь безучастия ты маску, потерпишь сразу горькое фиаско. И знай, что в этот самый миг всю землю огласит мой триумфальный крик. Хотя признаюсь, что столь легкая победа меня займет лишь до обеда, а после я начну скучать — сердца людские изучать. Найду себе я новую забаву, над смертными спланирую расправу, но в тоже время этот спор ласкает мой тщеславный взор. Он мне больше интересен, в этом я с тобою честен. Хочу продлить игру я эту, прошу: прислушайся к совету. Коль непоколебима твоя вера в человека, сними с него свою опеку.

— Стоял я за его спиной из века в век и знаю точно, что способен человек, что создан был по образу Творца, тебе сопротивляться до конца. Признаюсь, что юнец сошел с дороги правой, поддавшись мести, выбрал путь кровавый, но все же вижу в нем я светлое начало и совесть, что в душе его отчаянно кричала, пока ты в кровь ему свой сладкий яд вливал, устами грешными победу предрекал.