На свадьбах и других сборищах, сопровождающихся застольями, он в основном молчал. С собеседниками он говорил негромко и неторопливо. Из множества песен и их исполнителей Алеша выделял и слушал только песни, которые пела Анна Герман. В этом я с ним всегда был солидарен.

Я же с раннего детства слушавший мамины песни, духовой оркестр на бульваре возле сельского клуба, патефон, а потом радио, всегда хотел петь и играть на музыкальных инструментах. Петь было проще. Не нужен был музыкальный инструмент. Я пробирался в велику хату (каса маре) и, накрутив патефон, ставил пластинку. Вместе с певцами я пел "Амурские волны", "Смуглянку-молдаванку", "За фабричной заставой" и многие другие.

Когда я пел вместе с пластинками, потом с радиоприемником, мне казалось, что я пою великолепно. Я был уверен, что смогу выступать с песнями на сцене клуба не хуже, чем Калуцкий Флорик и Виктор Грамма. Я уже видел себя стоящим на сцене, после того, как спел песню. Зал дружно аплодировал, а я стоял, широко раскинув руки, как это делала руководительница школьного хора.

На сцену меня никто не приглашал, хотя бы потому, что я еще не учился в школе. Но я был уверен в себе и не унывал. Я распевал песни в доме, особенно, когда оставался один. Во весь голос, чтобы было красиво, я орал песни в саду, на огороде, в лесополосе. Я подражал артистам, длительно выпевая заключительный аккорд.

Одновременно с пением я аккомпанировал себе на воображаемой балалайке, терзая и приводя в негодность рамки, приготовленные для оклеивания вощиной. Отцу приходилось их перетягивать заново. Видя бесплодность запрета, отец из куска неоструганной доски, нескольких гвоздиков и кусков проволоки слепил мне балалайку.

Потом, убедившись в ничем неодолимой тяге к музыкальному искусству, купил мне гармонь "Украина". Длительные упорные усилия Лозика, нашего соседа, великолепно игравшего на нескольких музыкальных инструментах, закончились полным фиаско. Финал гармони был печальным. Я разобрал ее на множество пищалок и "удачно" обменял их у сверстников возле клуба на кучу "полезных" и "нужных" вещей.

В шестидесятом я уже учился Дондюшанской школе. Заходя в школьную библиотеку, я почти постоянно видел сидящей у пианино дочку библиотекарши - Бэллу. Она старательно разучивала какие-то мелодии по нотам, стоящим перед ней на откинутом пюпитре. Я снова воспылал надеждой стать музыкантом. Тут не надо растягивать меха, знай себе, бей по клавишам. Битие по клавишам умения музицировать не прибавило. Я стал терять надежду выучиться играть.

А может быть я стал трезвее оценивать свой "талант"? А тут еще, несмотря на мое старание, старый учитель музыки, руководитель школьного хора Сильвиан Леонтьевич Флорин принародно выгнал меня с репетиции за бездарность с единственным условием: чтобы он меня больше никогда в своей жизни не видел.

Но мне нравилась музыка. Мне нравились песни. Неумение играть и петь я решил компенсировать сочинительством. Я сочинял стихи и тут же в голове "писал" для них музыку. В самом начале шестидесятых я, прочитав в одном из номеров журнала "Юность" стихотворение, решил превратить его в песню:

Далеко, далеко Россия,

Можно милями мир обвязать.

Вспоминаются мне большие

Голубые твои глаза.

Я брожу по кокосовым рощам

Незнакомые яркие птицы.

И мне кажется, что уж проще

В этих рощах с тобой поселиться.

Мы бы пили в жару молоко,

За кокосом на пальмы влезая.

Только плохо, что ты далеко,

Еще хуже, что ты - чужая...

Я без конца пел эту песню вслух и про себя, шлифуя мелодию. Во весь голос я позволял себе петь ее только, проходя по субботам сквозь густой лес по старой узкой дороге, ведущей из Дондюшан в Елизаветовку через Плопы. Я полюбил мою песню. Даже придумал ей имя - "Далеко, далеко..."

Она привязалась ко мне настолько, что я длительное время пел ее в своей душе с утра до вечера. Не преувеличивая, скажу. Сейчас, в, мягко сказать, моем пожилом возрасте, она мне кажется мелодичнее многих утробных завываний с эстрады в исполнении некоторых, так называемых звезд. А может я просто впал в свое собственное детство? Но мне от этого хорошо. А я никому не навязываюсь и не мешаю.

Как видите, если всевышний не наградил собственным слухом и голосом, то он с самого раннего детства наказал меня почти неодолимым желанием петь и играть.

Прошло много лет. Я понял, что в песню мне путь заказан. Но я люблю музыку и красиво звучащие, мелодичные, задушевные песни. Я люблю, когда когда звучат милые моему сердцу песни Софии Ротару, Людмилы Зыкиной, Анны Герман, Валентины Толкуновой, Владимира Высоцкого, Иосифа Кобзона, Льва Лещенко и многих, многих других.

Я не люблю Аллу Пугачеву... За разнузданность.

Все чаще я вспоминаю период моего самого безоблачного периода моей жизни, музыку, звучащую в праздники на бульваре сельского клуба. Закрываю глаза и передо мной встают блестящие медные трубы и державшие их кудесники, извлекавшие из них волшебные звуки. Они заставляли мое сердце биться быстрее, трепетать, останавливаться. Эти люди ввели мое поколение в сказочный мир звуков, которые остались очень далеко, в нашем невинном и безвозвратном детстве.

Уже много времени во мне тлеет желание воздать должное людям музыки и песен моего родного села. Из некогда целого легиона музыкантов ныне живых всего двое. Сведения о музыкантах и певцах моего села пришлось собирать по крупицам, подчас шокируя старожилов неожиданностью вопросов. С каждым годом все меньше и свидетелей того времени.

В какой-то момент я понял, что писать надо здесь и сейчас. Если этого не сделаю я, то кто потом сможет воссоздать удивительные, неповторимые и неожиданные страницы истории нашего села? А, прочитав, после меня, может быть, кто-то сделает это еще лучше.

Первые песни мои земляки пели с образования самого села. Песни были привезены переселенцами из Подолья. Это были нежные, удивительной мелодичности песни о неразделенной любви, чумаках, о родной земле и народных героях. В моем далеком детстве на посиделках, свадьбах еще пели песню про Устина Кармелюка.

Роспрягайте, хлопцi конi.

Тай лягайте спочивати.

А на мене Кармелюка

Всю надiю майте...

Эту песню в длинные осенние и зимние вечера тихо пела и моя мама.

В самом начале прошлого века все село с изумлением и почитанием слушало песни, которые пела Люляна (Елена) Андриевская, переехавшая на жительство в наше село из забытой богом приграничной Алексеевки. Удивительно чистый и сильный голос ее был слышен по обе стороны, раскинувшегося по длинной лощине, села. Подстать ей, пели ее дочери Манька, Стася, Люба. Не обделила природа голосом и ее сыновей: Алексея и Павла. Необычайно мягким контральто отличались голоса внучек Люляны - Клары, Гали, Милы и Дины.

Удивительной мелодичностью отличалось пение семейного квартета Тхориков: Братьев Василия, Александра, Валерия и их сестры Люси. На свадьбах, крестинах и провожаниях пронзали пространство тенора братьев Михаила и Александра Научаков. Унаследовали от матери уникальные свои голоса братья Грамма: Виктор и Борис. Это уже мои сверстники. Полагаю, что если бы Борис пошел не на исторический факультет, а в консерваторию, его, как оперного певца, знали бы миллионы.

Степан Твердохлеб, женившийся на Дарке из Сударки составил с нею уникальный песенный дуэт. По рассказам старожилов, их песни разносились далеко по селу по обе стороны шляха.

В тридцатых годах прошлого столетия учитель начальной школы Шафранский, учивший и моих родителей, организовал в селе струнный оркестр. Гриша Гормах и Миша Мищишин играли на мандолине, Павло Навроцкий овладел балалайкой. Александр Гормах резво играл на гармони, а Ананий Гусаков освоил скрипку. Чуть позже в ансамбль влился еще один скрипач - Адам Хаецкий.