Гретель вздрогнула, повернувшись.
– Не ешь, братец! – крикнула она поспешно. – Не ешь!
– А то что? – криво усмехнулся он. – Мутантом стану?..
Плод выскользнул из руки и остался качаться на своей ветке – такой близкий и одновременно недоступный. Гензель проводил его взглядом, горящим от злости. Пить хотелось невыносимо. Всю содержащуюся в плоде влагу он, кажется, впитал бы одними только потрескавшимися губами, даже не закидывая в рот. Но если он и привык в чем-то верить Гретель, так это во всякие генетические штуки, особенно опасные и дрянные. Нюх у нее какой-то на такие дела, в этом он давно убедился. Как у него самого – на пролитую кровь.
Пить!.. Кажется, во всем его теле, в каждой его несчастной клеточке не осталось воды, ни единой капли, и все тело состоит из трущихся между собой костей. Ох, как тяжело переставлять ноги, каждая из которых весит по тонне… Сейчас бы лужу грязной воды – он жадно выхлебал бы ее, припав к земле, как мучимая жаждой скотина.
«В этом лесу не больше чистой воды, чем слез в глазах ростовщика, – прошептал чей-то голос. – Ты никогда не найдешь ее здесь, глупый маленький Гензель. Но ты посмотри, сколько здесь плодов!.. Они на земле, они на деревьях, они свисают вниз, и каждый из них трещит от переполняющей его влаги. Они готовы лопнуть соком прямо у тебя в руках. Они доступны, стоит просто протянуть руку… Ты ведь не будешь есть много, немощный маленький Гензель, верно? Ты ведь съешь всего один или два, так, чтоб Гретель не заметила и не волновалась. У тебя сразу прибавится сил, и ты доведешь ее до безопасного места. Ты ведь обещал отцу, что будешь заботиться о своей сестрице? Так как же ты будешь заботиться, если свалишься прямо тут?..»
Это было правдой. Одна она долго здесь не протянет. Он должен ее охранять, а для этого… Рука сама ухватила очередной плод, словно в издевке спускавшийся с ветки на уровне его лица. Большой, с кулак размером, распухший, как насосавшийся крови комар, и сам красный, как кровь, – этакий здоровенный помидор. Но Гензель отчего-то решил, что внутри он должен быть сладким, как сок, который пьют альвы в своем сказочном небесном королевстве. Пальцы, еще минуту назад беспомощные, как издыхающие пиявки, впились в плод так, что чуть не раздавили. Прижать к губам, прокусить податливую шкурку и…
– Грет… Гретель, – проскрипели сухие веревки его голосовых связок, пилящие друг друга. – Глянь… Ну смотри, какое оно… Я кусочек…
Но Гретель, едва увидела соблазнительно покачивающийся плод, вскрикнула, как при виде ядовитой змеи:
– Не вздумай, братец! – и вновь ухватила его за руку. – Там порча генетическая, понимаешь? Съешь – и все, прощай навсегда. Нельзя нам их есть, никак нельзя. Потерпи еще немножко, а? Найдем ручеек чистый, там и попьем… Потерпи чуток!
Ей легко говорить. Всего одиннадцать процентов порченого фенотипа. Она не понимает, что такое нечеловеческая жажда, которая давит мысли и потрошит тело. Ее слизистые оболочки наверняка не превратились в жесткую хитиновую корку, как у него. А глаза не ссыхаются в глазницах, теряя драгоценную влагу…
Гретель указала на что-то пальцем:
– Смотри, какие тут листья. Вон там, видишь?
Гензель едва мог разглядеть собственную руку в окутавшем его грязно-сером тумане, но все-таки послушно задрал голову. Гретель показывала ему, предусмотрительно не касаясь пальцем, обычный листок. Лист как лист… Только через несколько секунд до затуманенного сознания Гензеля дошло, что лист этот, как и его соседи, здорово отличается от обычных здешних листов. Он был сморщенным, с уродливыми язвами по всей поверхности, словно искалечен одновременно множеством болезней. Но он хоть отчасти напоминал обычный лист, а не те клочья гнилого мяса, что свисали с ветвей в Железном лесу.
– Деревья здесь чище, – объяснила Гретель терпеливо. – Порчи в них меньше. Это значит, что где-то здесь может быть чистая вода. Чистое тянется к чистому, так в природе устроено.
Гензель что-то неразборчиво пробормотал, сам не понимая что. Как вода может быть не чистой?.. Даже та вода, в которой мыл копыта последний мул Шлараффенланда, сейчас показалась бы ему кристально-чистой и упоительно вкусной. Гретель просто вбила себе в голову эти генетические словечки, вот и пугает… Гензель твердо решил, что следующий плод, который ему попадется, он съест. И плевать, что будет. Съест, даже если тот окажется горьким, как адская сера, или будет наполовину состоять из кислоты. Закинет в рот, прожует, и будь что будет…
Плод попался ему на глаза так быстро, словно почувствовал слабый ток болезненных мыслей и сам выпростался из колючих, ощерившихся шипами листьев навстречу руке Гензеля. Он был не так примечателен, как предыдущие, но и в нем угадывалась влага. Сочной темной сливой он покачивался на невидимом ветру, кокетливо демонстрируя свои бока цвета застарелого кровоподтека. Пальцы Гензеля ощутили его тугое сопротивление еще прежде, чем мозг сообразил, что происходит.
Плод был в руках. Неведомый, неизвестный, но столь близкий. Первым желанием было запихнуть его в рот, пользуясь тем, что Гретель идет впереди и ничего не видит. С наслаждением сдавить зубами и впитать в себя его влагу, сдавить мякоть, высосать все соки.
Он поднес плод ко рту и сдавил пальцами, примериваясь, где укусить, когда Гретель вдруг замерла, да так внезапно, что он, переставляющий ноги с размеренностью старого ржавого мехоса, едва в нее не врезался.
– Что?.. – выдавило его иссохшее горло.
– Внизу, – кратко ответила Гретель. – Под кустами. Ох…
Шерсть. Это было первое, что он заметил. Груду грязной шерсти, свалявшейся и отвратительно пахнувшей. Как будто кто-то бросил посреди леса груду испорченных отходов с прядильной фабрики. Как начинка матраса, которая сгнила и превратилась в скользкие серые клочья. И пахло здесь как возле прядильной фабрики, только еще более остро и пронзительно. Гензель думал, что его нос утратил возможность ощущать запахи из-за обезвоживания слизистых оболочек, но оказалось, что это не так. Запах был столь силен, что горлу пришлось вновь напрячься, в этот раз для того чтобы не пропустить рвотного спазма. Гензель мысленно выругался. Да кому вообще придет в голову тащить в Железный лес груду шерстяного хлама? Ведь на деревьях не растет шерсть!..
– Бедняга, – только и сказала Гретель.
Гензель собирался огрызнуться, но тут сообразил, что слово это обращено не к нему. А к той самой груде шерсти под кустом. Осторожно приблизившись и отстранив с дороги Гретель, он присмотрелся. И ощутил, как желудок, еще недавно бывший сморщенной неподвижной оболочкой, вдруг мягкой медузой пополз вверх по пищеводу.
То, что казалось ему грудой гниющей шерсти, когда-то было живым существом. Зверем. Или не зверем, но чем-то, что состояло с ним в родстве. Гниение быстро уничтожало тело и работало над ним уже не меньше недели. Кроме того, останками занялись здешние плотоядные плющи, жадно оплетшие их своими отвратительными сизыми жгутами. Плющи неспешно насыщались, едва заметно пульсируя и перекачивая полезные вещества. Их трапеза длилась достаточно долго, чтобы уничтожить большую часть внутренностей покойника, но от внешней оболочки сохранилось достаточно много, чтобы Гензель смог составить о ней представление.
Это был не просто зверь, погибший в чаще Железного леса. Сдерживая тошноту, Гензель заставил себя присмотреться. И констатировать то, что поначалу хотелось проигнорировать, не заметить. Этот зверь, судя по всему, приходился родственником человеку. По габаритам он мог соответствовать взрослому мужчине, да и в его скелете можно было заметить нечто схожее. Кости были целы, не переломаны, они вылезали из гниющего нутра, напоминая каркас разрушающегося здания, блестящие и гладкие. Некоторые суставы были вполне человеческими, но строение бедер, позвоночника… Кроме того, при жизни существо было покрыто густым слоем шерсти, то ли белой, то ли серой. А морда…
Во имя изначальной Двойной Спирали! Гензель несколько секунд пытался понять – можно назвать это лицом или оно все-таки морда? Удлиненный костный выступ и черты костей черепа наталкивали на мысли о пасти животного, но зубы в ней были совершенно человеческими, мелкими, и Гензель, кажется, вздрогнул, рассмотрев в одном из них примитивную свинцовую пломбу. По глазам что-то понять было уже невозможно – глаз не было, в их липких остатках, как рабочие в болоте, суетливо копались муравьи. Совсем сбитый с толку, Гензель перевел взгляд на конечности, чтобы определить, чем они заканчиваются, но и тут его ждало что-то странное. Вместо животных когтей они заканчивались какими-то странными наростами, неровными, растопыренными и грубыми, смутно похожими на человеческие пальцы, только окаменевшие.
