Перед оторопевшим Гензелем, беспорядочно вихляясь из стороны в сторону, проползло скопление глаз, связанных узловатыми жгутами-хлястиками. Может, это и не были глаза, но Гензелю почудилось, что в этих мутных бусинах размером с орех он видит вполне человеческую радужку и даже зрачок. Глаза ползли по ветке и слепо таращились на Гензеля. При них не было ни щупалец, ни лап, однако они умудрялись тащиться вперед, обхватывая пульсирующую кору отростками жгутов, словно крохотными извивающимися ресничками…

– Чего кричишь, дуралей? – сердито спросил отец, оказываясь рядом. – Этот лес крикливых не любит.

– Я… – Гензель сглотнул. – Пустое, показалось.

Отец с брезгливым выражением на лице проследил путь странной твари. Кажется, та не искала человеческого общества, просто тащилась куда-то наугад.

– Испугался?

Гензель мотнул головой, но попробуй солги отцу, чьи глаза пронзают тело вместе со всеми его потрохами и мыслями подобно всепроникающему альфа-излучению. «Скруээ-э-пп-п-п! – насмешливо сказала механическая отцовская нога, явно издеваясь. – Какой трусливый мальчишка, гляньте только. Скруээ-э-пп-п-п!..»

– Нашел чего бояться, – буркнул отец, явно недовольный. – Дрянь всякая… Тебе только зубами щелкнуть – она и лопнет со страху. Ты, может, и лягушки болотной испугаешься?

«Нет здесь лягушек, – подумал Гензель хмуро. Он не любил, когда отец поминал его зубы. – А если и есть, так та лягушка нас обоих сожрет недорого возьмет. Зубы у здешних лягушек небось побольше моих будут…»

– Не испугаюсь.

– По делу надо бояться, – пояснил отец, поправляя ружье. – Без дела боязнь – дурная… Вот как та тварь, что на прошлой неделе Карла сожрала… Притворилась деревом, а он ее возьми и коснись, на свою беду. А она в него кислотой… Только дым пошел. Думали, хоть обувка от него останется, да куда там. Домой в казане разве что нести, вдове на радость… А ты дури всякой боишься. Гретель! Во имя Бессмертного и святого Человечества, куда сестра твоя опять запропастилась?

– Здесь я, отец! – донесся из-за спины тонкий голос, точно птица какая-то пискнула в сумрачном, наполненном миазмами лесу.

Гретель шла по следам Гензеля, придерживая подол и широко переставляя ноги. Время от времени она отставала, но быстро нагоняла их, и Гензель всякий раз дивился тому, откуда в этом тощем девчачьем теле столько выносливости. Гретель не жаловалась, не стонала, не просила сделать привал. С осунувшегося лица, бледного, как свежеслитое молоко в крынке, внимательно взирали глаза, большие, внимательные и кажущиеся почти прозрачными. «Бес у нее в глазах, – шептались за спиной соседки в Шлараффенланде, но, конечно, просто из дрянной своей зависти. – Экие же глазищи безумные!..»

Они могли завидовать Гретель. Лицо у нее, пусть и ужасно бледное, было с вполне человеческими чертами, а по нынешним временам – даже миловидное. Что же до глаз и их странной прозрачности, Гензель за сестру и подавно не беспокоился – глаза эти были зрячими и, как он не единожды убеждался, удивительно зоркими. Белыми были и волосы Гретель, что легко было заметить по выбившимся из-под платка прядям, время от времени досадливо одергиваемым. Когда-то, когда Гензель был достаточно мал, чтоб пройти под кухонным столом, а Гретель вообще была пищащей крошкой, он спрашивал у отца, отчего у сестры такие дивные, белого цвета, волосы. Отец ворчал: «В молоке парном искупалась, когда рожали… Иди во двор, делом займись лучше!»

Поймав обеспокоенный взгляд брата, Гретель едва заметно кивнула и поспешно вытащила руку из кармана передника. Судя по тому, как карман оттопыривался, пуст он определенно не был. И Гензель сомневался, что сестра набила его ягодами: здесь, в сердце Железного леса, ягоды напоминали скорее нарывы или бородавки, чем что-то съедобное, и съесть их не решился бы даже самый отважный смельчак из Шлараффенланда.

– Опять вошкаешься, чумная твоя душа? – буркнул отец с досадой. – Не отставай от брата, Гретель! Слышишь? Или хочешь, чтобы тебя цверги уволокли в свою нору? Они тебя живенько по косточкам растащат! Цверги детей непослушных любят, у непослушных мясо сладкое, как мед!

«Скруээ-э-пп-п-п!» – злорадно подтвердила механическая нога, что означало: «Именно так! Мне ли не знать?»

Гретель вздрогнула. Она была смела и рассудительна, как знал Гензель, и подчас возилась с такими вещами, при одной мысли о которых его передергивало. Но все же она была всего лишь десятилетней девочкой, уставшей, со сбитыми ногами и ноющей от постоянного внутреннего напряжения спиной. Девочкой в скользких объятиях умирающего и жуткого леса. Сегодня же на ее долю выпала дополнительная нагрузка, и Гензель мог лишь подбодрить ее взглядом. Он знал, что от девочки с бледным лицом и белыми волосами зависят как минимум две жизни.

Гретель некоторое время шагала наравне с ними, но быстро начала вновь отставать. Заполненные бурой слизью ямы, через которые перешагивали Гензель с отцом, для ее маленьких ног были настоящими колодцами, а переплетения шипастых ветвей – изгородями. Не прошло и минуты, как она вновь оказалась позади них, а обтянутая белоснежной кожей ручонка опять нырнула в карман фартука.

Отец не должен был этого заметить. Чтобы отвлечь его, Гензель нарочито громко спросил:

– Отец, а тут что, и верно есть цверги?

Отец пожевал губами. Лицо его, сухое, невыразительное, изрезанное морщинами, как истощенная пашня лезвиями плуга, не переменило выражения. Оно его, насколько помнил Гензель, вообще никогда не меняло.

– Это Ярнвид, Железный лес. Самая большая помойка к югу от Лаленбурга, бестолочь. Тут есть вся дрянь, которая только встречается в нашем грешном мире.

В то, что здесь могут встретиться цверги, Гензель не верил. Цверги – кровожадные уродливые коротышки, живущие в земле, своими кривыми зубами они могут обглодать взрослого мужчину за пару минут, но даже они должны окончательно рехнуться, чтобы перебраться в Железный лес, который всей своей сутью и природой был враждебен жизни в любой ее форме, пусть даже такой уродливой и страшной, как цверги.

– Что же они тут едят?

– Кто?

– Цверги.

– Глупых мальчишек едят, – отрезал отец. – И их непослушных сестер.

Гензель подавил ухмылку, чтобы не озлить отца. Он знал, что на всех окружающих его ухмылка обычно производит самое наисквернейшее впечатление, не исключая и близких родичей. Напоминание о грехах деда, судя по всему… Что ж, подумалось ему, если цверги и в самом деле питаются глупыми мальчишками, сегодня им точно придется ложиться спать в своей земляной норе несолоно хлебавши. Сам он был тощим, как иссохшая рыбешка, одни кости. Не то что стае цвергов – даже вурколаку не наесться. Щедрот Мачехи, выдаваемых каждый день под традиционное напутствие, хватало лишь на то, чтобы не хлопнуться в обморок посреди рабочего дня, а если повезет, дотащиться до лежанки.

Отец засопел. Кажется, ему тоже было неловко – за свой неуместный гнев, за раздражительное настроение. И еще за то, что, как он думал, было известно только ему, но никак не плетущимся за ним сквозь сумрачный гнилой лес детям.

– Сегодня добудем что-то, что не стыдно засунуть в горшок и поставить в печь, – сказал он отрывисто через плечо. – Вот увидите. Сегодня нам повезет, печенкой чую. Что-то живое, с горячей кровью, с кучей настоящего, всамделишного мяса, а не какой-нибудь протоплазмы… Должно же нам наконец повезти, а? Похлебку сварим… Сто лет, кажется, не ел похлебки, все эта дрянь из пробирки… Похлебку, значит, поставим, и мяса еще останется… Помните настоящее мясо, оглоеды? Ну да, откуда вам помнить…

От отцовской лжи отчего-то стало неловко Гензелю, точно это он сам сейчас солгал. Пришлось сделать вид, что изучает какую-то тварь, расположившуюся поодаль на кочке и похожую на трепыхающийся эмбрион цыпленка. Отец не обратил на нее внимания – на добычу, как и все прочие обитатели этого проклятого леса, она не тянула.

Позади них что-то булькнуло, Гензель мгновенно обернулся, внутренне холодея, представляя, как клок белых, точно паутина, волос Гретель пропадает в какой-то зубастой, выросшей из ниоткуда пасти. Но успел заметить только то, как Гретель бросила что-то в кусты. Повернувшийся мгновением позже отец не заметил и этого.