Жажда… Сперва Гензель пытался себя уверить, что это просто во рту от страха пересохло, отгоняя от себя навязчивую мысль. Но вскоре это перестало помогать. А еще через несколько часов хода – утомительного, выматывающего, опасного – пришлось признать, что дело тут вовсе не в страхе.
Гензель уже и забыл, что на свете существует такая отвратительная штука, как жажда. Не обычная, ватными шариками обкладывающая язык, которая мгновенно пройдет, стоит лишь сделать глоток-другой чистой воды или витаминной смеси. А другая, настоящая, которая, оказывается, была ему прежде незнакома. Эта жажда высушивала слизистую рта и язык с хладнокровием термического излучателя, обрабатывающего лабораторные образцы. Во рту сделалось так сухо, что беспокойно ерзающий язык, сам сухой, как столетняя коряга, грозил вот-вот порезать нёбо.
Водицы бы… Гензель машинально стал приглядываться к лесу, пытаясь сообразить, как бы утолить жажду. Плоды Ярнвида он исключил сразу. Они росли в великом многообразии, и, кажется, за все время, что они с Гретель шли, им не попалось ни одного одинакового, все были по-своему уникальны, как бородавки на старушечьем лице. Большие, малые, выпуклые, вытянутые, суховатые или сочащиеся соком – все они были так или иначе ядовиты, иначе и быть не могло. Ядовитые деревья никогда не родят нормального плода. Об этом Гретель предупредила его еще утром, когда они только тронулись в путь:
– Ты, братец, только не вздумай ничего с ветки сорвать. – Она серьезно взглянула на него, сверкнув своими серо-прозрачными глазами. – Тут все, чего ни коснешься, яд и отрава! Даже если выглядит как наливное яблочко из сада. Не касайся их и в рот не клади!
– Научил пастух епископа молиться, – буркнул Гензель недовольно. – Тоже мне большая наука. Это и так каждому ребенку давно известно.
– Это геномагия, – терпеливо сказала Гретель. – Даже то, что на вид словно обычное яблоко, внутри совсем не яблоко. В этом гадком лесу нет ничего съедобного, помни это, братец. Ничто здесь не совместимо с нашим метаболизмом.
Гензель не знал, что такое «метаболизм», но уточнять и не требовалось. Не дурак небось.
– Сам знаю! – отрезал он. Не хватало еще советов десятилетней пигалицы.
Тогда, утром, он еще не ощущал этой ужасной жажды, и предупреждение Гретель казалось ему пустым и излишним. Только круглый дурак осмелится съесть что-то в Железном лесу. Это то же самое, что напиться из родника, бьющего на чумном кладбище!
Но сейчас, когда жажда скручивала его своими щупальцами, а язык вместо слюны оказался покрыт слоем густой зловонной слизи, Гензель поймал себя на том, что вглядывается в попадающиеся на пути фрукты.
Они были уродливы, это верно. Какие-то толстобокие несимметричные кабачки с выпирающими то ли шипами, то ли листьями покачивались вровень с глазами, назойливо тычась в лицо. Кожистые и морщинистые изюмины, каждая – с кулак отца размером, гроздями свисали с кривых и немощных веток. Под сумрачной кроной леса то здесь, то там висели крошечные ярко-алые бусины, ну точно капли артериальной крови, повисшие в воздухе…
Гензель облизнул губы и поморщился – только хуже стало. Мысль о воде с каждым шагом все глубже проникала в голову, точно была гвоздем, шляпку которого он постоянно придавливал подошвой. Вода… В Шлараффенланде никогда не было проблем с водой. Тамошняя вода, конечно, была не очень чистой, отфильтрованной ревущими под землей машинами из подземных водохранилищ, горчила, оставляла на языке привкус смазочного масла и ржавчины, но это была вода. Ее выделялось по два литра в день на каждого взрослого мужчину и по полтора – на ребенка. Гензель редко выпивал всю свою норму – от жажды на фабричных работах, в холодных металлических цехах, редко мучаешься, скорее уж донимает непрестанный голод. Приходилось и выливать из контейнера излишки – не нести же домой, в самом деле… Сейчас Гензелю казалось, что те полтора литра настоящей, почти прозрачной воды были королевским сокровищем в сверкающем сосуде. Полтора литра!.. Да он был отдал ногу за такое богатство! Ну, может, не всю, как отец, а половину, до колена…
Гензель заметил, что стал спотыкаться и шагает так медленно, что теперь уже Гретель приходится немного отставать, чтобы идти вровень. «Ну конечно, – подумал Гензель, испытывая стыд и досаду одновременно. – У меня площадь тела больше, вот и влаги испаряю больше… Вот будет история, если я сломаюсь первым. Ох срам. Взрослый дылда, а язык тянет как старая лошадь… А может, тут в моих генах дело? Рыбьи потроха проклятые… Может, мне нельзя долго без воды? Ах ты…»
Силы уходили все быстрее, вскоре колени уже дрожали, едва выдерживая вес тела, а горло словно залили шершавым бетонным раствором. Если так пойдет и дальше, он не дотянет даже до третьего рассвета, свалится мешком под ядовитый куст еще нынешним днем.
– Сестрица… – Ох как царапает язык, кажется, стал таким же острым, как и зубы. – Я вот что подумал… Может, не все плоды здесь так опасны, а? Ну ведь не бывает такого, чтобы непременно все?..
Гретель упрямо мотнула головой:
– Все. Каждый ядовит на свой лад, но один яд другого не слаще. Нет здесь ничего того, что человек съесть или выпить сможет. Разве что ручей в лесу найдем, да и то…
Кажется, не только под язык, но и в уши набилась плотная вата. Неужели так быстро от обезвоживания слабеет слух?..
– Гретель, ну мы же животы набивать не будем, а? Ягодку где перехватить мелкую… Знаешь ведь, даже среди гадов змеиных не у всякого ядовитые зубы найти можно. Наверняка тут и нормальные плоды удастся отыскать, если с головой… Ну или хотя бы не шибко ядовитые…
– Нет, – Гретель произнесла это так убежденно, что пропала всякая возможность спора. – Нету таких. Не в Железном лесу. Знаю, что тяжело тебе, братец, но надо идти. Помнишь, как нам отец прежде говорил?.. Не ешь в лесу ягодку, чудищем генетическим станешь.
– Нельзя от одной ягодки чудищем стать, – буркнул Гензель. – Это сказки – детей пугать.
– Это у тебя сказки, – обиженно сказала Гретель, тряхнув своими нечесаными белыми космами. – А здесь – всамделишная геномагия. Ягоды ведь тут особые, генетически порченные многими поколениями, внутри них любая зараза вызреть может. Даже та, которая в твой собственный генокод встроится, ты и моргнуть не успеешь! Мутантом жутким, может, и не станешь, но кровь и мясо себе на всю жизнь испортить можешь, – рассудительно сказала Гретель и протянула ему тонкую ладошку. – Пошли.
Спустя еще два часа ходьбы, когда крошечные осколки неба, запутавшиеся в грязном пологе Железного леса, стали сереть, предвещая сумерки, Гензель был готов отдать за стакан воды не одну ногу, а обе и целиком. Под язык словно сыпанули толченого стекла, в горле скрежетали жернова, а пищевод превратился в раскаленную деревянную трубу, полную сора и пыли. Пить! Во имя Человечества, пить!..
Что-то легонько ударило его по подбородку. Гензель встрепенулся, вспомнив про те тысячи опасностей, что поджидают их в Железном лесу. Хищное насекомое, вздумавшее поживиться нежной детской плотью, могло нарочно устроить засаду на ветке или… Но это был всего лишь очередной плод. Покрытый тонкой зеленоватой кожицей, он свисал на длинном черенке и так соблазнительно крутился вокруг своей оси, что Гензель на миг забыл обо всем прочем. Этот плод, явно наполненный живительной влагой, сейчас казался ему миниатюрной планетой, на миг застывшей в зоне его собственного притяжения. И планета эта, без сомнения, была прекрасна.
Гензель прикоснулся к плоду рукой и ощутил под огрубевшими пальцами податливость и прохладу. Кожица у дикого плода и правда была нежной, как у наливного яблока. Сорвать плод с ветки он не решился. Словно могла быть здесь какая-нибудь хитроумная ловушка, которая сработает тут же, как только он избавит плод от удерживающей его связи с родительским деревом.
Гензель окликнул сестру:
– Гретель… Гретель!.. Смотри, какое… – Он не закончил говорить, рот вдруг наполнился неведомо откуда взявшейся слюной. Удивительное дело: еще минуту назад он был уверен в том, что его слюнные железы навеки пересохли и атрофировались.
