Рванул с силой, оторвал пуговку, швырнул гранату в воду, а сам притаился за пеньком. Долго лежал за надежной защитой в напряженном ожидании - тихо вокруг, ни звука, на вербе хрипло кричала сойка, на селе кто-то отбивал косу... Значит, что-то не так, решил мальчик, видно, сбрехнул полицай. Только вылез из ямы, шагнул к реке - дрогнула земля, вода забурлила, закипела, мощный гул прокатился по долине: должно быть, всполошил сельчан, нагнал страху на полицаев. Здоровенные язи, карпы, лещи всплывали вверх брюхом. Грицко кликнул Надийку, сам ринулся в холодную воду, принялся выбрасывать на берег рыбу.
А уж что пережила Надийка - никому не доведись! Лежала поодаль ни жива ни мертва, даже глаза зажмурила, прижала к себе узелок с одеждой и ждала, скоро ли конец света... Как только у нее сердце не выскочило от страха!
Сердитый голос Грицка привел ее в себя, и девочка кинулась собирать рыбу.
Опробовав немецкое оружие, Грицко вторую гранату спрятал.
6
Когда сгоняли народ на собрание, Тихон, при оружии, зорко следил за тем, как бы не затесался кто посторонний среди присутствующих. А как же! Небось командование полагается на Тихона. Ему ли не знать, кто с дурными мыслями переступает порог сельской управы. Уж будьте уверены, никто из ненадежных, пришлых людей или партизан на собрание не проскользнет, когда Тихон дежурит. Недавно только вступил в должность, а уже все окрестные хутора боятся его. Это тебе не рядовой охранник, а кустовой! Куст полиции под его рукой - Яков Квочка, Панько Смык, Хведь Мачула... Неужто он не заметит, кто с тайным умыслом затесался в толпу? С садовника Арсентия глаз не спускает, внимательно присматривается к учителю Василию Ивановичу, да и мало ли еще к кому, всех односельчан знает как облупленных, знает, кто чем дышит. Каждая борода у него на прицеле, а уж о девчатах, молодицах и говорить нечего. Может, скажете, ефрейтор Курт не приметит, как зорко Тихон наблюдает за собравшимися? Мало кто с охотой переступает порог, все больше понурый народ приходит, смотрит неприязненно. Не прийти не посмеют. Тихон орудует на селе, судьба каждого в его руках, уж он сумеет при случае навести порядок, нагуляется, натешится всласть. И с недругами сочтется, отдаст на расправу; только вот беда - самые злейшие враги его канули в неизвестность...
На Тихона теперь Санька никакого внимания не обращала, начальником сейчас ефрейтор Курт, она ему мило улыбалась, крутобедрая, ядреная, вертит боками, минуты на месте не постоит. Застенчиво стрельнула глазами на ефрейтора, невзначай прижалась, игриво ударила цветком по руке. Курт осклабился от удовольствия. Видно, девичье заигрывание любому иноземцу понятно.
Текля шла на собрание в обшарпанный Дом культуры, как на казнь, как на поругание, пряталась за спинами соседей от насмешливых взглядов Тихона. Что дивчину предал, насмеялся, - то прошло, забылось, как забывается болячка. А вот что предал родину, пошел в услужение к врагу, - что может быть позорнее? Бездна человеческого падения открылась перед глазами. Не дано ей было понять тайные повороты человеческой души. Опять и опять вспоминала материнские слова - не сумела разглядеть парня. Тихоновы черные брови околдовали, ослепили... Обесчестил, надругался. А теперь село опозорил. Продался врагу.
Куда ни глянь, везде мелькает желтое гнездо паучье - свастика. Яркими картинками, соблазнительными обещаниями надеялись околпачить народ. Каждому крестьянину обещали дать собственный участок земли, люди могли убедиться в этом, глядя на плакаты: лысый, безусый крестьянин, в постолах, с косою и жена, с граблями и жбаном, сияя от счастья, идут убирать хлеб в поле. Такими плакатами убрал Селивон Дом культуры, где теперь размещалась сельская управа. И, нет сомнения, угодил этим начальству. С каждой стены били в глаза щедрые обещания-приманки - плод убогой фантазии. Плакаты рассказывали о роскошной жизни в Германии, о чудесных домах под черепицей и упитанных немках, о стадах рыжих коров, что пасутся у дома на сочной зеленой траве, о табунах лошадей, об откормленных свиньях. Вот, мол, в каком довольстве живут люди, и такой же достаток немцы хотят ввести на Украине.
Вокруг этого возник спор. Люди рассматривали плакаты, бросали глумливые замечания.
Меланка Кострица, работавшая прежде в полевой бригаде, никак не может в толк взять:
- А мы нешто в нужде жили?
На что кладовщик Игнат Хоменко отозвался:
- Рыба в чистой воде плавает - и то надоедает...
Сразу видно, куда он клонит, известно, немецкий прихвостень. Люди примолкли: лучше подальше от греха, - сын-то Игната, Тихон, в полицаях ходит.
- А это что такое? - интересуется Меланка Кострица, темная женщина, показывая на портрет, что висел посередине стены, над столом, в расшитых узорами рушниках. Разве Селивон не знает, чем угодить начальникам?
- Немецкий царь, - ответил понаторевший в политике пасечник Лука. И, минутку подумав, добавил: - Или, по-ихнему, фюрер...
- Выродок, - по-простецки пояснил садовник Арсентий, и это пояснение, надо сказать, пришлось как нельзя больше по душе людям, накрепко засело в памяти.
Пасечник предостерег Арсентия от опасных речей, - как бы не дошло до вражеских ушей, но садовник не очень-то стеснялся в выражениях: среди своих небось находится, не могут его слова не найти отклика в их сердцах. Уж если он правду людям не скажет, так кто же тогда?
Послышался шум машины, в окна видно было, как Селивон, стоявший посреди улицы и не спускавший глаз с дороги, с несвойственным ему проворством метнулся к машине и с низким поклоном распахнул дверцы. Родион Ржа едва поспевал за ним. Староста стоял перед начальником - весь услужливость и покорность... А у Родиона Ржи что, поясница болит, не гнется? Он тоже расплылся в улыбке и закланялся. Тихон с полицаями по всей немецкой форме приветствовали начальника, что направился в Дом культуры. Это был сельскохозяйственный комиссар Шумахер, как позже сообщил Родион.
- Встать! - зычно приказал Селивон собравшимся: раз самим невдомек, как должно встречать высокое начальство, прибывшее из райцентра, приходится приучать людей к новому порядку.
Бородачи, вспомнив старину, мигом сорвали шапки, женщины стояли словно каменные, пока начальник, или, как его все называли, комендант, взмахом руки не разрешил сесть. Люди, не отрывая глаз, следили за каждым движением коменданта, как он, сняв тонкие перчатки, бросил их на стол, а сам уселся в кресло, которое ему услужливо подставил Селивон.
- Господа старики! - обратился Селивон к собранию. Непривычное обращение резануло слух, ошарашило собрание. Напыщенный офицер за столом сидит, а Селивон так и стелется перед ним - небось с поклону голова не болит, - умильно заглядывает в глаза, не дождется, пока комендант осчастливит собравшихся первым словом. Но тот сказал Селивону на ломаном русском языке, пусть, мол, староста говорит, а он послушает. Уж не испытать ли часом хотел, как поведет себя староста? Селивон постарался. Он ли не знает, как величать начальство? Наловчился, привычными стали такие слова, как "шарфюрер", "штурмбаннфюрер", "зондерфюрер". Вот что значит общение с широким миром. Что они, сидя в Буймире, видели? И Селивон, понахватавшись новых слов - сам не заметил, когда и научился, - довольно свободно повел речь о поставках для Германии. Речь свою пересыпал такими словами, как "рейх", "фюрер", "вермахт"... у буймирцев от удивления глаза на лоб полезли. Ничего, пусть знают, что не каждому это под силу. Пусть-ка Родион Ржа попробует так-то, недаром он теперь в подчинении у старосты, хоть и был когда-то первым человеком на селе.
Комендант поманил старосту пальцем и, когда тот, малость струхнув, наклонился, что-то приказал ему, и тут Селивон, отбросив велеречивость, перешел на деловой тон, объявив, что отныне собрание будет называться сходкой. Водил глазами по дальним углам, точно выискивая кого-то, задерживаясь взглядом на каждом женском платке, глумливо заметил, что бабы теперь могут не свиристеть... Ваш праздник кончился! За Уралом ваше право! Ну а что касается сходок, так пан комендант милостиво разрешил женщинам приходить на них, ежели позовут, чтобы были в курсе хозяйственных дел кто ж землю обрабатывать будет?
