Потрясенные, сосредоточенные Текля и Галя с одного взгляда привыкли понимать друг друга: как непохожа непокорливая партизанская судьба на твою подневольную, Катерина!

- Сад на замке, фрау Зема Лейман следила, чтобы мы, упаси боже, падалицу не подбирали. Полоть, поливать, навоз носить можем, а яблоко съесть - нет. Картошку свиньям варили, мукой замешивали, иногда выхватишь картошину, чтоб германка не видела. От зари до зари в поле спины не разгибали. Стоит надсмотрщик над тобою, как чума. Адольф. Рыло - во! Следом ходит, со скуки развлекается.

...Возвращаемся с поля. Один у нас разговор - в эту пору мать корову дома доит, вспоминает ли несчастную дочку свою? Сжалится ли судьба, придется ли увидеть вас, дорогие, родные братья-освободители? И вас, милые малыши?

"Где вилы?" - спрашивает надсмотрщик.

"На возу", - говорю.

Увидел, вилы сломаны, ручкой как врежет мне по спине, - не передохну...

Девчата подняли плач, каждая чувствовала свою беззащитность.

...Все стежки-дорожки вспомним, истосковались по родному дому. Снега тают - ноет сердце. Сады цветут - еще того тяжелее. Ласточка-касаточка, полети на Украину, к родной матери, передай ты ей, как печалюсь я, как лью слезы горючие.

Не знает дочка, что у матери у самой горя-печали полна хата. Корову забрали, а братья в земле лежат.

Приснился Катерине сон - воду из криницы домой носила. Утром девчата истолковали сон: разговор про нас дома родные ведут. Тихонько попели, поплакали, пошли на работу.

- Немки Фрида с Бертой насмешничали, прохаживались насчет наших девчат: какие вы, дескать, некультурные... Юбки длинные. Лица обгорели на солнце. Косы носите. Не завиваетесь. Босые. Оборванные. Заплата на заплате.

А сами целыми днями нежатся, прохлаждаются в саду. Раскормленные, что дрофы. На наших глазах лакомятся маслом, медом, булочками, вином. Нет в них жалости к трудовому человеку.

Сорочки мы при луне стирали, днем некогда.

Оборвались, обносились, крепкий щелок переедает полотно, мыла не давали, все разлезается, одни истлевшие клочья на нас висят.

"Давайте хоть мешок на юбку", - прошу хозяина.

"Из лопухов шейте", - издевается Карло.

Катушки ниток не на что было купить.

"Дайте хоть ниток, стянуть прорехи", - прошу Зему Лейман.

"Война, война!" Не дала.

А купить не на что. За месяц получишь шесть марок, купишь нитку бус.

Пленные французы, поляки сжалятся над нами, дадут ниток.

Взяла украдкой кусочек материи, залатала юбку. Увидела Зема Лейман, рассвирепела, сорвала латку да еще воровкой обозвала меня.

Летом, в жару, надела я красный платок, Зема Лейман похвалила - гут, гут, русские аэропланы на нас не налетят. Так я сорвала платок, простоволосая работала в поле.

Мать не вытерпела, заплакала, заголосила:

- Я б его убила, того Карлу, катюгу, собственными руками задушила...

Даже лихорадка ее затрясла, - можно ли так измываться над дивчиной... И никому в голову не пришло, что у Ефросиньи не хватило бы смелости и силы вырвать горло врагу.

Люди в задумчивости молчали, словно стараясь проникнуть за грани неведомого.

Старики в раздумье морщили лбы, от наплыва мыслей тяжелели головы.

Сергей понуро оперся на палку. Разве бы не отдал свою жизнь солдат, чтобы вызволить из неволи тебя, дивчина?

- И как фронт стал приближаться, - продолжала Катерина, - Карло Лейман малость подобрел. Садимся ужинать, - пушки грохочут, даже окна звенят... так немка подбросит нам какую-нибудь шкварку, иногда молока стакан даст.

И молодые немки стали проявлять щедрость.

"Тебе золотой перстень дать?" - спрашивает Берта.

"Некогда мне прихорашиваться", - говорю.

"Хочешь есть?" - спрашивает Фрида.

"Нет", - говорю, даром что голодна как собака.

Расстроенные, заплаканные, целыми днями не показывались из дому. Даже с тела спали. Шепчутся по укромным уголкам, хлопают ежеминутно дверями, суетятся, хлопочут.

Как-то выкидываю навоз, смотрю - Карло Лейман сундуки в саду закапывает.

Всю ночь напролет рявкают пушки, тарахтят шарабаны, - хозяева бегут из села.

Как стал Карло Лейман собираться в дорогу, - я в яму, там и пересидела. Звали меня хозяева, а я не отозвалась, притаилась. Сердце вот-вот выскочит. А время тянулось! Казалось, целая вечность прошла. Шутка ли, судьба наша решалась. Ну, как вернутся хозяева? А небо звездное, настала вдруг тишина.

В утренней тиши звук далеко разносится. Услышала я родной голос. Бойцы орудие вытаскивали.

Будто огнем меня опалило. Так и обмерла я, чуть сознание не потеряла. То будто проваливаюсь куда, то словно на волнах меня выносит. Неужели я на свободе?

Поклон вам, братья-освободители!

Голодные, оборванные девчата бросали цветы под ноги воинам.

Поили студеной водой.

Угощали хозяйским хлебом.

Солдаты не спрашивали, как нам, жилось, достаточно было взглянуть на наши лица, на истлевшее тряпье.

Потом собирались в дорогу.

Здравствуй, мать родная!

Первая ночь прошла в тревожных снах. Катерина стонала, металась.

- Болят мои рученьки, болят мои ноженьки.

Утром проснулась с криком:

- Ой, хозяин изобьет, проспала!

- Успокойся, дочка, ты же дома!

Галя с Теклей переглянулись, - с юных лет дружили с Катериной, веселая была, работящая, - как обернулась девичья судьба!

...Ветер разгоняет песни по саду. От расшитых рубашек, ярких платков в глазах пестрит.

...Цветик мой милый! Пташка моя родная! Не вытопчет фашистская орда сада! Не посбивает нагайками цвета!

1969