Времечко настало, хоть не заикайся о своем горе, - у людей еще горше...
Меланка Кострица похоронила дочь-кормилицу, разве это не печаль? Кое-кто дочерей выкупил, у нас нечем... Забрали дорогую труженицу на потеху и посмеяние... Хоть бы кто укоротил ночи, светить нечем, не спишь, думаешь...
Зимняя пора, темнеет рано, люди управляются с хозяйством при коптилке; Жалийка купила бутылку керосину, двести рублей отдала Селивонихе, старостиха еще и побожилась, что продешевила, - скидка, мол, только односельчанам. Селивон с Игнатом - это всем известно - привезли железную бочку керосина, теперь выручают хорошие деньги. Скажете, соли мало награбастали? Лошадь своя, Селивон навез сена целый стог, хлеба нахватал на три года, от сукна, хрома сундуки ломятся. Сказано, кому война, а кому корова дойна...
Соломия что пион, обставилась кубышками, торгует самогоном. Под столиком канистра с керосином. Известно, где самогон, там и веселье. Тоже ярмарку устроили! Молока немец не разрешает продавать - нигде ни кувшинчика не увидишь, а самогону - пропасть. Селивон с Игнатом подводами возили свеклу, сахар, теперь падкие на барыш хозяйки весь базар залили самогоном. Кожевники, сапожники, портные, шапочники, скорняки, кожушники, полицаи, старосты, подстаросты, всякий сброд - сбились оравой - люди дерзкие, денежные, - подшучивают над молодицами: почем молоко?
Соломия прямо-таки рассыпается, нахваливает свое пойло:
- Даже горит! Не мутный и сивухой не отдает. Как слеза! Не едучий! Без всякого настоя. Нет в нем ни махорки, ни перца, ни карбиду, ни чемерицы, ни майских жуков! Вот, отведайте!.. А запах! Не перекис, не затхлый. Не обалдеешь, как от едучего. Первачок. Может, подвеселить? Это вам не какая-нибудь "баламутка".
Патефон играет, зазывает народ, пьяницы самогон хлещут, похваливают как огонь! Согрел внутренности. Лица набрякли, не то от ветра, не то от самогона. Кое-кого уже покачивает, но все как воды в рот набрали - ни песен, ни шума, как на похоронах, немецкие полицаи хмуро наблюдают за порядком. Самогонщицы, правда, не так падки на деньги, как на соль и мыло...
Покупатель топчется возле соли:
- Не выварена ли из суперфосфата?
- Убей бог - славянская! - клянется Соломия. - Просто светится!
Покупатель заскорузлыми пальцами кладет щепотку соли на язык - не захрустит ли на зубах, не подмешан ли в ней песок?
Соломия нахваливает соль:
- Соленая, не мутная...
Покупатель с недоверием спрашивает:
- Может, мелу подмешали?
Грицко Забава тоже слоняется по базару, где же ему еще быть? Надо горсточку соли выменять на кукурузу.
Если мужик в заплатанной поддевке найдет в мешке листовку, в которой написано, что скоро гитлеровское войско поползет на четвереньках, кто догадается, откуда тот листок взялся? И если на здании гестапо, за спиной часового, вдруг появится листовка "Гитлер капут!" - кто подумает на Грицка?
Иной раз в базарной сутолоке у людей кое на что глаза открываются. Столько насмотрелись, наслушались, наудивлялись, что за вечер всего не переговорить.
Две уже немолодые женщины - Жалийка и Кострица, - ничем не примечательные рядовые полеводки, бредут себе с базара с узелками и, озабоченные чудовищными переменами, обсуждают происходящее. От их зоркого глаза ничто не укроется, они сквозь стены видят, сквозь века и поколения мыслью проникают. Никому не придет в голову, что полевой дорогой, в рыжих стоптанных сапогах, в черных платках бредет история Буймира!
Где еще и поговорить, где отвести душу, как не среди полевого простора!
Кожевенное ремесло хоть и запрещенное, зато денежное. За версту от человека довольством несет. Когда это слыхано, чтобы за простые сапоги сапожники семь тысяч драли. Сапожники, портные, шапочники, тулупники взяли патенты в управе и теперь торгуют на базаре, угощают магарычами полицаев, старост, что понаехали сюда из Чупаховки, Васильевки. Кожевники сдирают кожу с покалеченного войной скота, кожушники натаскали овец, шьют кожухи. В магазинах одежи нет, и магазинов-то самих нет, продуктовая лавка одна-единственная, да и та для полицаев.
Ясное дело, что кустари всю торговлю в свои руки забрали, барышничают напропалую, а бедная вдова мыкается по базару, чтобы выменять щепотку-другую соли, брусочек мыла или бутылочку керосина. Соседкам еще повезло, не с пустыми руками возвращаются домой.
Хорошо, что нам хоть в чужие горшки не приходится заглядывать. Собрали с огорода свеклу, картошку, наквасили помидоров, капусты... Служащие, те скупают у междуреченских гончаров горшки, носят по селам, там в обмен за горшок насыпают его доверху кукурузой, фасолью, горохом, а за просо надо отдать два горшка, а потом несут на базар, и уже на стаканы меряют. Кукурузный початок пятнадцать рублей. Жалийка сегодня наторговала на соль, на керосин, а на мыло уже не хватило.
В голове не укладывается - щепотка соли сто рублей! Не подскочила бы часом цена на кукурузу!
Да еще хорошо, если у тебя есть чем смолоть, если ты обзавелся теркой...
Рабочие ходят по селам, мастерят людям ручные мельницы-дерушки...
Селивонов родственник Гаврила - тот мешками муку гребет. В колхозе не видно, не слышно было человека, молчун, недотепа, молоко возил. Теперь, смотри, в какой азарт вошел! Мельницу завел. Притащил тайком два большущих каменных круга - точила у кузни лежали, приладил жернова. Подкормил двух приблудных лошадок. Даровая сила. Навозил лесу. Нанял мастеров, и те ему поставили мельницу. Но уж только к нему с узелком не суйся - что я тебе, вхолостую буду гонять лошадей? А уж везти, так чувал. На всю округу теперь известен. Все начальники у него пьют-гуляют.
День уже угасал, а соседки все еще не наговорились, не вытрясли всех новостей. Иной, смотришь, пойдет на базар, где скопилось людское сборище со всего света со своими заботами, протопчется там целый день, да так ничего не увидит и не услышит. Высмотрит он, к примеру, что на базаре появились иконы - рядом с Георгием Победоносцем продают портреты Гитлера, да что-то не очень покупали, а около самогона - народищу, не продерешься... И Селивон - навеселе, конечно, - по майдану расхаживает, свою душеньку тешит: хошь покупай, хошь продавай - вольная торговля! Забыл, как на прошлой неделе в Буймире прошелся сапожищами по торговому ряду, раскидал пшено, фасоль, кукурузу. "Я кому сказал, чтобы никаких базаров! Марш в поле к молотилке!" Бабы от него врассыпную, попрятались в церкви.
Смеркалось. Пахло дымом и кизяками. Жалийка с Кострицей шли сельской улицей, теперь уже молча.
26
Шумахер бил Родиона не то чтобы со зла, скорее надменно-пренебрежительно "гладил" сложенной вдвое нагайкой по мясистой роже, размеренно, с брезгливой гримасой полосовал румяное, с каждым ударом все гуще синевшее лицо, похоже, больше со стыда, чем от боли... Молодицы, девчата смотрят - при всех так обойтись с Родионом. Человек стоит во главе крупного хозяйства, распоряжается, руководит, - какой же он теперь начальник над людьми?! Родион, переминаясь с ноги на ногу, в замешательстве таращил обалделые глаза, криво усмехался, мол, не в шутку ли бьет комендант его по роже... Да еще у самой дороги, машины мимо проносятся, немцы ржут, гогочут... Какие тут, к дьяволу, шутки, когда все лицо распухло?
Рядом с комендантом мрачно супил брови староста, осуждающе посматривал на Родиона. Натворить такого: подсолнечник не собран, кукуруза не выломана, хлеб не успели перемолотить, а он в воскресенье дал людям выходной день! Кого спросил, кто тебе позволил? Подсолнечник уже наполовину высыпался, ветром выдуло семена, какие не высыпались - погнили, зацвели, плесенью покрылись, прогоркли, какое из них масло.
Не то чтобы у Родиона недоставало сил дать сдачу коменданту, он бы одним махом мог припечатать к земле этого плюгавого гитлеровца, да от неожиданности оторопь на него нашла, растерялся, сник, ослаб... Действительно, его вина, он и расхлебывай... К тому же руки неизвестно куда девать - держать на поясе или по швам? Собственно, тут и вины нет никакой - людям отдохнуть надо, у себя во дворе малость порядок навести, подсолнечник уже давно сгнил, истлел, один навоз, не подсолнечник... Так неужели без всякой вины взыскивать с человека? У всех на глазах комендант хлещет Родиона, как собаку, и не жди сочувствия, голубчик, немецким прихвостнем величают тебя люди...
