- Скоро и я там буду, - дерзко заявила дочь.
- Узнают, нам несдобровать. Долго ли до беды? Вон и курица петухом запела.
Как ни горько было, Текля не могла сдержать улыбки.
Уж что верно, то верно, тут без беды не обойтись - немцу в борщ попадет... В шутку обратила опасения матери. Никак мать не может избавиться от старых привычек - верить в сны, в приметы. А того не понимает, что Текля у всех на виду! И чтоб она старосте покорилась? Перед оккупантами унизилась? Когда у каждого на сердце накипело? Нет, не станет Текля прикидываться покорной овечкой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Соломия выговаривала мужу - староста он или нет? Почему Теклю к рукам не приберет? Докуда она будет новый порядок хаять? Не признавать новый строй? Оговаривать всех? Сеять враждебные слухи среди сельчан - немец, мол, недолговечен здесь. Что тогда с нами будет? - вразумляла Соломия мужа, старалась страху нагнать, - ведь нам несдобровать, если вернутся красные. Староста первый в ответе. Почему Текле не заткнут глотку? Активистка! Медалистка! Она всегда на нас шипела. Чем ты был плох для людей? Разве ты смотрел, кто брал, кто крал? Давно хотела тебя со свету сжить. И теперь позорит. Над Санькой в глаза смеется. Немецкой потаскухой обзывает. Вот и сегодня у колодца при всем честном народе срамила. Высмеивала, что даровой силой пользуемся.
Селивон громко чавкал за столом, перемалывая сильными челюстями жилы, молча слушал женины попреки, внешне сохраняя спокойствие, лишь мясистое лицо все больше наливалось кровью, видно, крепкого характера человек...
- Староста ты или тюфяк?
Селивон не стерпел тяжкой обиды, грохнул миской так, что разлетелась на черепки, - дадут ему, наконец, спокойно ложку борща съесть? Обзывать так мужа! Самого Селивона! Над старостами старосту... Он столькими людьми управляет, одного духу его боятся. Взгляда. Голоса. В волостном присутствии столько требуют от него - хоть разорвись... И в собственном дому покоя нет. Селивон не стерпит попреков.
- Не твоего бабьего ума дело! - рявкнул он на жену. - Этак всех тут придется перевешать, кто же в поле будет работать? В Германию стараешься побольше девчат отправить - уж это ли не каторга? - отличиться хочется перед Шумахером. Так что же я, по-твоему, с одними стариками в поле должен управляться? Тут еще на всех хвороба напала, как колоды лежат. Не управились с работами в поле - опять я перед Шумахером в ответе. К коменданту затаскают, не обрадуешься, - угроз всяких не оберешься, с грязью тебя смешают, наизмываются... А тут жена пристает, в печенки въелась. Найдем управу на Теклю. Чего ты хлопочешь? Гестапа знает, что делает. Надо узнать, не связана ли она с партизанами. Не думай, не помилуют. Разве забудет кто обиды, которые Мусий Завирюха нанес самостоятельным хозяевам? Как он вместе с Павлюком пустил по миру богатый род Деришкуров. Нет, семья Мусия Завирюхи в наших руках, никуда не денется. Яблоко от яблоньки недалеко откатилось... Найдем управу и на Теклю, активистку-медалистку.
Старостиха немного успокоилась после этих слов. Дождаться не могла, когда наконец эта Текля на виселице будет качаться, чего тянуть, докуда она будет позорить нас?
Каждый прожитый Теклей день терзает Санькину душу. Она вся дрожала от злости, слыша о Текле, и вне себя завизжала:
- Хочу, чтобы Текля на морозе босыми ногами месила глину!
19
Чуть только созреет пшеница, мышь стебелек наклонит, отгрызет колос, сложит кучкой колосок к колоску, землей закидает - заготовляет корм на зиму. Голодные харьковчане с узелком за плечами бредут по осенним, раскисшим дорогам, холодные ветры насквозь продувают плохонькую одежонку, секут дожди; обессилев, понуро стоят посреди поля, под открытым небом, беспомощные, обреченные... Слоняются по окрестным селам, выменивают вещи на горсть зерна. Иные бродят по стерне, разгребают окоченевшими пальцами кучки земли, пока снегом не замело, выкапывают мышиные захоронки. Кому первому пришло это на ум, трудно сказать, голод научит. Рвали стручки акации, зерна перетирали на муку, мешали с мукой из липовых листьев, которая вяжет, пекли лепешки. Хорошо, если был рыбий жир, а если не было, сковороду натирали парафином. Ну а если попадались каштаны, так это уже роскошь...
В Буймир забрели две молодички, в грязи по пояс, усталые, переминались с ноги на ногу, не зная, куда бы ткнуться с убогим скарбом своим, в какие двери постучаться, в какую душу. На ту пору Перфил подвернулся, окинул опытным глазом прохожих - что с таких возьмешь? - и хмуро потащился дальше, не ответив на приветствие, нагнал страху на молодичек, боязливо покосившихся на его красный затылок... Пусть спасибо скажут, что не поволок к старосте. Правда, указание было не давать посторонним людям приюта - пока только мужчинам.
В те дни столько горя ветры гнали по дорогам, что кое-кто просто отворачивался от печального зрелища. О смерти говорили как о самой обыденной вещи - мертвецы, что шпалы, валялись на дорогах. Да и то сказать, у каждого над головой висела угроза. Гитлеровцы вешали харьковчан на балконах, на деревьях и все же не могли сломить дух непокорства, объявший город. Весть о том разлетелась далеко вокруг, да ведь и в селах было не менее тревожно.
Текля, встретив измученных молодичек, повела их к себе в хату, нагрела чугун воды, и путницы, улыбаясь сквозь слезы, смывали усталость с разбитых ног...
Мавра, боясь коснуться душевной раны - по себе знает, как это больно, - ни о чем не расспрашивала женщин, лишь заменила истлевшие рубашки их своими, хорошо, что дочка запаслась. Молодички нерешительно натягивали их, не зная, чем отдарить хозяев.
Льняное полотно приятно освежало, худенькие руки несмело тянулись к миске, спирало дыхание от горячей картошки, душистый запах подсолнечного масла дурманил голову. До глубины души трогало радушие хозяев, теплота, с которой их приняли. Со слезами на глазах взяли по куску свежего хлеба, и Мавра, которой хотелось сказать - последний хлеб едим, вовремя спохватилась... Жаль было смотреть на молодичек - глаза ввалились, на лице выпирали острые скулы, жилы на тонкой шее вздулись, губы потрескались...
От старосты строгий приказ был - не пускать в дом прохожих людей, не оставлять на ночь; если обнаружат в доме чужого - могут расстрелять всю семью. Староста, конечно, не сам придумал это - приказ комендатуры. Каждое нарушение приказа рассматривалось как саботаж, грозило расстрелом. Люди привыкли к этому и ничего не говорили пришлым, зачем зря их пугать. Путницы тоже свыклись с обстановкой - запрещено было ходить в села за продуктами, за это отвечали головой. Отчаянный народ пошел - мол, что с голоду умирать, что от фашистской пули.
Понемногу завязалась беседа, и прохожие молодички поведали хозяевам:
- Народные мстители взорвали немецкий штаб, гестаповцы за это все балконы превратили в виселицы. Казнили мирных жителей.
- На живых пленных гитлеровцы учат своих солдат орудовать штыком...
Звереет враг оттого, что не в его силах подавить сопротивление, ненависть голодных людей, ненависть без конца и края.
Мавра спрашивала, чем кормят население.
На изможденных лицах сквозь слезы пробилась горькая усмешка.
Ответила низкорослая, худощавая - правда, обе они были худенькие Мария:
- Главным образом свеклой, картошка теперь роскошь, о хлебе и говорить нечего...
- Как же дети?
- Немцы даже из детского дома забрали все продукты, обрекли детей на голодную смерть.
- Из больниц тоже...
- Дети набрали в парке каштанов, теперь пекут и едят...
Конечно, люди могли и не знать того, что поведение оккупантов никак не шло вразрез с приказами гитлеровского командования, в частности фельдмаршала Рейхенау: "Снабжение питанием местных жителей и военнопленных является ненужной гуманностью".
Дикий произвол и голод выгнали подруг из Харькова, - да где лучше-то?
На улице любой гестаповец мог взвалить вам на плечи свою ношу, заставить старуху стянуть с него сапоги...
