- ...Одна деревенская дивчина письмо прислала, - хитро повернул староста, чтобы привлечь внимание.
Люди насторожились: что же она пишет?
Староста начал медленно, словно нехотя:
- Пишет: и воды не пью - только молоко!
Ой боже, что за вздор староста несет, кому голову затуманивает?
Ничему не верят, попробуй тут докажи, какие выгоды ждут девчат, где они спят и что едят, - в палатах ночуют девчата наши...
- В хлевах...
Не сладишь никак с ними, во всем наперекор идут.
Начальники стоят поодаль, прислушиваются, приглядываются. Они, слов нет, не могут не отметить стараний Селивона. Но о девчатах у них складывается не очень приятное впечатление - своевольны, упрямы, строптивы.
Когда одна худощавая дивчина завопила в самое лицо старосте, что на каторжную работу их гонят, Селивон не стерпел.
- Ты что хочешь, чтобы тебе немцы копали землю да били камень? А наши люди на что? - брякнул Селивон и сам не мог понять, угодил или нет Шумахеру, потому что поднялся возмущенный крик. Сознательно или не отдавая себе в том отчета, староста повторил приказ Гитлера.
Чтобы унять девчат, Селивон с победным видом сообщил еще одну новость: некоторые девчата понакупили себе в Германии полные сундуки нарядов, повыходили замуж...
- С сырою землею повенчались! - куда и девался плаксивый тон, гнев слышался в девичьих голосах.
Шумахер и на этот раз не мог добраться до смысла, о чем идет речь? Словно и обычные слова, никакой политики, а невозможно понять, что к чему...
Высохли слезы, лица горят, глаза мечут стрелы ненависти. Неужели не известно, как живется невольницам в Германии? В колодках да в мешковине ходят, желудевый хлеб едят! Печальная судьба Харитины у всех перед глазами.
Девчата и не подозревали, что эти выкрики их были, собственно, ответом на указание Геринга, чтобы обувь для рабочей силы была, как правило, деревянная и чтобы людей не баловали немецкими харчами.
Селивон из кожи вон лез, расхваливал подневольную жизнь в Германии, вовсю старался угодить коменданту, услужить гестапо. Городской голова Гаранджа, начальник полиции Шпанько, в свою очередь, нет-нет да подкидывали от себя словечко.
Что старосте проклятья? Выслужиться больше жизни хочется. Нелегкая ему выпала доля. Партизан остерегайся, немцев бойся. Угодить немецкой власти надо, ведь отруб даром не нарежут. Задобрить начальников надо. Призрачное видение стоит перед глазами Селивона - хутор посреди поля! Кругом приволье, река Псел, лес, выпасы - Селивон и бог! Батраки косят зернистую пшеницу - славен род Деришкуров! А там, гляди, немцы гетмана посадят, тогда люди опять будут работать на Селивона за кусок макухи. Его ли учить, как надо жить? Может, Селивон заслужит "почетного гражданина Германии", тогда уж ему ничто не страшно.
Староста стоял как бы в забытьи, не заметил, что начальники теряют терпение, убедились - Селивон бессилен утихомирить разбушевавшуюся толпу. Шумахер подал знак, загремели трубы, заглушили людские вопли. Селивон пришел в себя, радужное видение исчезло как сон.
Чтобы девчата, чего доброго, не разбежались, школу охранял отряд пеших полицаев и конных немцев. Когда загремели трубы и колонна двинулась на станцию, а обезумевшие от горя матери бросились к дочерям, охрана выставила заслон. Полицаи в живот, в грудь тычут прикладами - назад! Немцы секут нагайками - цурюк! Матери, всхлипывая, причитая, бегут за колонной, надеясь на случай, чтобы сунуть дочери узелок. Когда отправляли девчат, полицаи, по приказу Шпанько, поснимали с них пояса, позабирали иголки, зачем?
...Матери взывают к белому свету, к праведному солнцу... От родной земли, что пока подневольная, задумал враг оторвать дочек. Пушки грохочут под Москвой, к нашему сердцу враг подбирается. Сыночки наши дорогие, голубчики наши милые! Все наши думы материнские устремлены к вам в этот тяжкий час, витают над вами как благословение... Хоть и не слышите вы нашего голоса, да матери верят, - долетит до вас наше слово, придаст вам силы и мужества... Сегодня гонят наших дочерей в неволю, но может ли враг сладить с людьми, когда в каждом сердце бьется ненависть и дух сопротивления!..
На станции под парами стоял поезд, двери товарных вагонов гостеприимно раскрыты, у каждых дверей немецкий часовой и два полицая. Девчат загоняли в вагоны, куда они с трудом влезали, так как не было ступенек. Где додумались поставить ящик, там толчеи не было.
Гремели трубы...
Из вагонов летели комья навоза.
Поодаль теснилась огромная толпа...
Матери наготовили узелков с едой, с теплыми вещами - чтобы не голодали, не мерзли девчата в дороге, - так не допускают...
В медном звоне тонули крики, надрывные вопли, девчата прямо руками выгребали из теплушек навоз, - вагоны подали из-под скота.
Воздух разрезал пронзительный свист паровоза, заглушив громкие марши оркестра и плач матерей...
Разряженная Санька, пышная, румяная, со сладостной усмешкой смотрела вслед поезду.
18
- А чтоб тебя бомба разорвала!
Санька и раньше с девчатами не церемонилась, а война обогатила ее словарь, и она теперь на новый лад кляла своих недругов. На Теклю напустилась. А что та могла поделать? Обидно сознавать свою беспомощность... Да кто нынче не беспомощен? Санька теперь над всеми девчатами верх взяла.
- Хоть на колодец не ходи...
Текля поставила ведра на лавку и стала рассказывать матери, как дочка старосты сулила сжить ее со свету. Грозилась всех девчат в бараний рог согнуть. Встретила Теклю на улице:
- Я вас всех в порошок сотру!
Думала, с ней кто-то станет связываться, потешить свою душеньку хотела. Девчата берут воду - и ни словечка в ответ. Кто не знает этой немецкой потаскухи?
На крик выбежала из хаты распалившаяся Соломия, начала девчат на все лады честить да Селивона нахваливать.
- Мой мужик еще при большевиках хлеб поджигал да скот травил! Зато теперь староста над всеми старостами! Верный слуга у немцев. Было время, не замечал никто, теперь каждая поганая курица кланяется: спасите, дядечка, от неметчины...
Вот когда правду сказала Соломия, хотя все и без того знали, кто собирался породистое стадо извести, колхоз развалить.
Когда начали угонять девчат в Германию, Соломия то кожухи, то мед и масло, то рядна домой стала тащить: мол, из неволи девчат вызволяю. На базар матери хоть не ходи - одним велит достирать, тем - хату побелить или выбрать из воды коноплю - самой-то неохота руки студить, иным велит шинковать капусту. Матерям как не угодить старостихе - мол, подойдет время, дочку выручит. Бес с ним, с кожухом, лишь бы дочка осталась дома.
Жалийка сама набивалась старостихе:
- Может, вам поделать чего надо, Соломия?
Селивон тоже ничем не брезгует, все берет - кожухи, платки, сапоги, кожу, сукна, швейные машины, золотые перстни, патефоны, велосипеды, зеркала, никель, кресла, приволок пианино - всё выкуп за тех девчат, что освобождал от Германии. А разве Родион Ржа, который заправляет теперь общественной усадьбой, или колхозом, мало нахапал добра? Или полицай Тихон - мало он нажился на людском горе?
Селивон весь двор завалил досками, лесом, красит новую крышу, штукатурит стены, ставит забор, амбар, в полном порядке держит усадьбу, как и положено хорошему хозяину! Соломия по своей женской линии тоже не отстает, благо сила даровая. Достаток сам плывет в хату, того и гляди стены треснут, так добром набита. Кому война, а кому корова дойна. Люди старосте пашут, сеют. Санька отъелась на даровых хлебах, немцам первая советчица.
Текля у колодца попрекала девчат, зачем спину гнули на Саньку-бездельницу, и этим вогнала в страх Мавру, - еще беды накличет на свою голову, долго ли старостихину дочку разозлить. Лучше с ней по-хорошему, смотришь, и защитит от угона в неметчину. Ведь она с гестаповцами водится.
- Нас не защитит, - насмешливо отвечала Текля.
Мавра уговаривала дочь, чтобы не шла наперекор начальникам. С вороньем живешь - по-вороньему и каркай. Притворись тихой да послушной... Угождай, покоряйся... Помалкивай. Сама знаешь, где твой отец.
