— Хорошо, но это последний. Ты уже отключаешься.

Выпив водку, как только стакан поставили, горло Лексы прожглось, и приятный гул в её голове зазвучал вновь. Она немного разворачивается на стуле и осматривает остальную часть большой комнаты, поднимается на ноги и движется к большой оформленной фотографии на стене.

Её собственное лицо улыбается ей в ответ, её волосы необузданно развиваются, пока она смотрит в камеру позади коттеджа Гриффинов, а Кларк обнимает её рядом. Нос Кларк прижат к щеке Лексы, голубые глаза закрыты, словно девушка пытается запомнить момент, вдыхая аромат брюнетки. Руки загорелые, видимая испарина прослеживается на лбу Лексы из-за летнего палящего солнца. Это прекрасно. Лекса знает, что она никогда не видела такую радость в единой вспышке в захваченную секунду; она никогда прежде не видела такой радости в себе. Именно на это и похожа жизнь, как ей думается. Это — то, на что похожа любовь.

Лекса стоит спиной к Эбби, она закрыла глаза и испустила прерывистый вздох. Горло сжато и оно покалывает, глаза горят, будто единственное, что может их потушить — это водяной поток, с которым Лекса так часто борется. Здесь она столкнулась с прекрасным проблеском прошлого, в котором она провела слишком много времени, и Лекса позволяет себе его. Она позволяет слезам проступить, позволяет им скатиться.

— Всё так размыто, — шепчет она, не зная, что Эбби уже ушла с кухни.

Женщина мягко вздохнула, когда её рука дотронулась плеча Лексы и потянула девушку к дивану.

— Это алкоголь.

— Нет. Нет, это я, — сказала Лекса, садясь на край дивана. — Всё это. Мы, — она машет руками по воздуху, чуть не сбивая стеклянную вазу на столе.

— Мы? — морщась спросила Эбби и снова садится на своё место.

Лекса трёт глаза, её макияж размазывается.

— Я и Кларк, — голос дрогнул, начинает разрушаться, Лекса беспомощна и не может остановить этого. Она разрушается годами.

— Лекса, ты не ви…

— Всё размыто, — повторила Лекса, качая головой. Ей наплевать на сломанный голос или о мокрых щеках, о дрожащей нижней губе. Ей нужно сказать это кому-то, чтобы кто-то услышал её и понял. Возможно, она просто должна сказать это вслух о тех частях, которые так крепко вросли внутри её. — Всё было размыто годами, словно только я видела искажённую версию этого мира, все края нечётки, и ничего не могло изменить это. Так всё время, каждый день, но в конечном итоге я возвращаюсь сюда. Возвращаюсь сюда, Эбби, и я вижу её, и, Боже, это словно весь мир… словно всё становится чётким. Всё такое ясное. Всё красиво, даже когда это не так, даже если это болезненно, и я не чувствую, что я нахожусь в двух секундах от падения с земли.

Примерить свои чувства или, хотя бы, какую-то их часть на слова и высказать их вслух — словно подъём огромной ноши с плеч, Лекса не может не чувствовать себя освобождённой. Печаль осталась, но боль — уже позади. Объяснить кому-то и знать, что её не просто выслушают, но и поймут — это именно то, что нужно Лексе.

Когда Лекса посмотрела на Эбби, на глазах женщины были слёзы.

— Это первый раз за долгое время, когда ты говоришь о ней, — сказала Эбби. — Это первый раз, когда ты говоришь о ней вот так, по крайней мере.

Грустная улыбка коснулась губ Лексы:

— Должно быть, это алкоголь.

Эбби награждает её понимающим взглядом, из-за чего внутренности Лексы буквально тормошатся.

— Думаю, ты должна сказать ей.

— Я не могу сделать этого.

— Мы ходили на цыпочках вокруг вас с Кларк в течение многих лет, Лекса, — сказала Эбби, — и сейчас ты здесь, и ты говоришь о ней также, как и раньше. Ты говоришь о ней то, что хочешь говорить, и это что-то, да значит.

— Это значит, что я проебалась.

Эбби испускает громкий смешок, вытирает слезу с края глаза и поглаживает ногу Лексы.

— Это значит, что это время, дорогая.

— Время?

— Так мало ясности есть в этом мире, Лекса, — сказала Эбби, — но Кларк — она твоя ясность, а ты — её. Ты не должна позволить этому пройти мимо тебя.

Вздохнув, Лекса запустила пальцы в свои волосы и поморщилась, когда пальцы запутались в косах.

— Я уже позволила.

Эбби сжимает губы, продолжая смотреть на Лексу, слишком хорошо зная это выражение. Брюнетка простонала:

— Всё сложно, — сказала она, прижимая ладони к лицу. — Я не могу, просто… мы не можем. Это сложно.

— Тогда упрости это, — призывает Эбби. — Жизнь слишком коротка, чтобы позволить «сложному» препятствовать тебе. Жизнь слишком коротка, чтобы дать чему-то стоять на твоём пути.

— Не думаю, что тысячи миль и годы разлуки, и то, что обе из нас сейчас с другими людьми — это «что-то», мам, — утверждает Лекса.

Улыбка медленно пробралась к лицу Эбби.

— Давно ты меня так не называла, — сказала она, и Лекса, прикусывая нижнюю губу, кивает.

— Я много чего давно не делала, — губа Лексы дрожит под зубами, голос опускается до шёпота, словно она боится продолжать разговор вслух, и она боится. Она боится. Боится сказать то, что заставляет в её груди пузыриться, боится спросить, насколько уже поздно, чтобы быть поздно, боится думать об этом. Она боится то, как что она чувствует, зная, что эти чувства принесут ей только боль, принесут боль всем. Она не переставала бояться с того момента, когда пришла в ту галерею и увидела ту картину. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал.

— Люди уже страдают, дорогая, — прошептала Эбби, перелазя через диван, чтобы обнять Лексу в плечах. — Ты страдаешь. Кларк страдает, — она прислоняется головой к щеке Лексы, когда брюнетка наклоняется к ней. — Людям больно, Лекса, и тогда мы вылечиваемся, и снова получаем боль. Вот, как это бывает. Ты не можешь игнорировать своё сердце бесконечно, потому что ты боишься причинить боль другим людям. Но в первую очередь, ты причиняешь боль себе.

— За счёт Костии? — спросила Лекса, горько смеясь, ведь она говорит уже почти сердито сквозь слёзы. — За счёт Финна? — Твёрдый вздох вырывается из её груди, и Лекса качает головой. — Я не могу. Мы не можем сделать этого.

Эбби молчала какое-то время, после чего снова обняла Лексу и сказала:

— Хорошо, — она встала с дивана и подала руку Лексе. — Думаю, время уложить тебя в постель. Пойдём.

Лекса, встав, лишь немного покачивается, проходя по коридору за Эбби, её рука по-прежнему покоится на руке женщины. Эбби доводит Лексу до старой комнаты Кларк, и брюнетка должна подавить новый поток слёз. Эту борьбу она едва может вынести, когда Эбби достаёт старую футболку, которую уже вполне можно использовать как ночнушку, и передаёт её Лексе.

— Продолжай и изменяй, тогда тебе будет более комфортно, — сказала она. — Я пойду, налью тебе немного воды и найду что-нибудь от головной боли, которая у тебя точно появится завтра. Вернусь через минуту.

Когда Эбби ушла из комнаты, Лекса притянула к лицу старую футболку и вдохнула слабый, но до сих пор оставшийся домашний запах Кларк. И это была последняя капля в борьбе. Слёзы наворачиваются от этой футболки. Лекса осматривает комнату в свете утреннего неба, который проходит через окно Кларк. Брюнетка старается не задерживать надолго взгляд на остатки того, кем они были раньше, того, что они когда-то были вместе. Комната была усыпана этим: полосы снимков из автомата, которые сейчас прицеплены к пробковой доске, снимки, которые были в их лофте и в родном доме Кларк; дыра в двери шкафа, проделанная от жуткой, но незабываемой игры Twister из-за слишком большого количества гоголь-могля [прим. переводчика: гоголь-моголь — рождественский напиток из взбитых яиц и алкоголя.] и чрезмерной поддержки от Ани и Рэйвен; их инициалы, вырезанные на деревянной спинке кровати и сердечко между ними. Она старается не задерживать взгляд на этих остатках, но задерживает. Конечно, она задерживает.

Вытирая свежие слёзы и проклиная пьяную себя за слабость, Лекса быстро снимает свою одежду и надевает футболку Кларк. Она висит свободно на ней, как раз до бёдер. После того, как девушка переоделась, она заползает на кровать Кларк и под одеяло, вдыхает тот же родной запах на родной подушке, с которой их разделили годы. Лекса надеется, что сон, наконец, легко придёт к ней.