Конформизм давал шанс осуществиться. Мало кто согласится не использовать свой шанс. Важно не делать подлости.

Но вернемся в редакцию... Я уже говорил о Евгении Даниловиче Суркове как о талантливом литераторе, о его тонком эстетическом чутье, говорил, что и оратором он был несравненным. На редакционной летучке, имея перед собой аудиторию всего-то человек в пять, он мог разразиться блистательной речью, будто для сотен слушателей. Невольно думалось благодарно: ведь как человек тратится ради нескольких нас, грешных!

Это с одной стороны. А с другой - вспоминается, что сказал о нем профессор Бояджиев, узнав, где я работаю: "Женя - человек без морали". Драматург Исидор Шток, дававший мне рекомендацию в Союз писателей, когда я сообщил, что иду к Суркову, прокомментировал по-своему, но близко: "Вам, конечно, будет не просто. Одно можно обещать наверняка: работу с ним вы будете вспоминать как факт биографии".

Правда - так и вспоминаю.

Бояджиевское "без морали" уходит корнями в достославные времена "борьбы с космополитами". В интервью, опубликованном в "Советском экране" в 1988-м, Сурков каялся: "В моей жизни были позорные страницы. В 1948 - 1949 годах я был вынужден выступать против "космополитов", хотя восхищался талантами Юзовского, Бояджиева, симпатизировал Борщаговскому". И далее: "...А то, что избивать невинных "для примера" - безнравственно, подло, об этом мысли в себе подавлялись, тушились".

В том же интервью, появившемся за две недели до его загадочной кончины, Сурков объясняет свой конформизм и неизменную политическую ангажированность страхом оказаться в "социальном одиночестве", "вне жизни, вне системы". Как переживший в свою очередь именно это во всех реалиях, могу подтвердить, что для общественно активной личности, а тем более до того успешной, обрушивающееся "социальное одиночество" поистине ужасно. Выходить из него, не потеряв лица и достоинства, трудно. Но можно.

Сурков, мне кажется, в конце концов, не выдержал, сломался...

Он всегда не хотел жить плохо, хотел жить хорошо. Хорошо, как в самом широком смысле - чтобы признавали, чтобы к его мнению прислушивались власти, особенно партийные, так и в узкоконкретном, бытовом - поселиться в просторной, полученной от государства квартире, ездить на персональной "Волге" с шофером, иметь доступ в закрытые для простых смертных распределители продуктов, где дефицит дают за полцены. Словом, хотел быть элитой по-советски. И почти до самого конца у него это получалось, это он умел.

- Почему вы не ходите советоваться в ЦК? - спросил он меня как-то.

- Да вроде бы нет причины, пока и без того все ясно...

- Надо ходить. Там ведь как рассуждают: ага, к нам в отдел не ходит, но ведь к кому-то же он ходит! Обидятся...

Сурков был виртуозом аппаратных игр и выстраивания отношений с нужными людьми на властных этажах государственной и идеологической конструкции. Понятно, что чистотой иных моральных принципов приходилось и поступаться. Иначе выпадешь из тележки, а ехать в ней давно стало привычным.

В лице Суркова с его могучими и циничными мозгами партия имела своего поистине выдающегося пропагандиста в области искусства и культуры.. То, что другие, гораздо менее одаренные, как говорится, ломили в лоб, обходясь в своих писаниях двумя-тремя десятками слов, штампами да проверенным набором заезженных лексических сращений, он умел облекать в пышные одежды словесной изощренности, под пустопорожние партийные лозунги сам придумывал теоретические фундаменты, которые под его рукой приобретали вполне научный вид, оставаясь, конечно, по своей сути чистой демагогией.

В таком духе он и вел свой "толстый" теоретический журнал "Искусство кино".

Интеллигенция, обретавшаяся на кухнях, считавшаяся прогрессивной, в основном недолюбливала Суркова вместе с его журналом. Но не считаться с ним не получалось, поскольку даже она не могла не видеть щедрой субъективной талантливости этого певца официоза - его литературный и ораторский дар был вне подозрений. У многих, думаю, элементарно не укладывалось в голове: служит властям, а такой блистательный! Так, мол, не бывает. Но так было! И тогда распускали всяческие уничижительные слухи о нем, хоть как-то стараясь дискредитировать это соединение несоединимого, и постоянно судачили о нем, перемывали косточки. А он давал поводы: то очередной публикацией в журнале, то вдруг иным личным "выбросом", когда хоть стой, хоть падай. Какие только слухи не распускала о нем добросердечная кинематографическая общественность: и мальчиками-то интересуется, и однажды, мол, залез под письменный стол и начал лаять.

Ничего из этого подтвердить не могу. Мальчиков, в отличие от девочек, рядом с ним не видел, лая не слышал. Мои собственные впечатления определенны: какие бы сюжеты у нас с ним ни накручивались, порой в духе Кафки, я всегда видел его творческую крупность, абсолютную личную незаурядность, а в целом - убедительную полноправность его присутствия в искусстве, в литературе, в журналистике.

Взяв эту высокую ноту, переключусь в другой регистр - не столь возвышенный, конечно, но тоже, думаю, имеющий право присутствовать в вольных воспоминаниях .

Помнится, я мельком сообщил, что Андрей Зоркий устроил на работу сексапильную корректоршу, которая стала часами просиживать в кабинете главного редактора. В один из тех летних дней Евгений Данилович возник в моем закутке и тихим голосом, седой и солидный, попросил дать ему на время ключи от моей однокомнатной квартиры. Часа через два вернет.

Формально я еще считался холостым, но с Аленой мы уже жили вместе. Мой Угловой переулок, кто не знает, - в сорока минутах ходьбы от редакции. На метро - две остановки.

Когда я селился в свою кооперативную однокомнатную, то врезал в дверь два замка. В один ключ вставлялся бородкой вверх, в другой наоборот. Передавая ключи, я объяснил Суркову, как ими пользоваться, и, едва он удалился, позвонил Алене в Дом моделей, чтобы не вздумала появиться дома раньше времени.

Время пошло. В голову полезли банальности вроде мыслей о мужской солидарности, которая в иные минуты уравнивает начальников и подчиненных, о животворной силе "основного инстинкта", который властвует и над интеллектуалами высокого общественного ранга и т.п.

Прошло два часа, потом три. Уйти из редакции без ключей я, естественно, не могу. Наконец, телефон зазвонил, и я услышал глухой голос Суркова:

- Даль Константинович, что-то с замком, я не могу выйти...

Спокойно. Медленно объясняю, какую бородку, куда надо поворачивать. "Спасибо, попробую".

Еще через час, наверное, он положил мне на стол ключи и с достоинством удалился.

В свою квартиру мы с Аленой почему-то входили осторожно, словно боясь кого-то спугнуть. Порядок обнаружился идеальный. Может быть, тут никто и не был?

Может быть это он специально? Чтобы отбиться от "голубых" подозрений? Пойдет молва: уединялся с женщиной... А, может, не с женщиной? Или не уединялся, а взял ключи только для вида? Прорисовывалось довольно много вариантов. Так что, к упомянутому всуе Кафке, можно прибавить еще и Достоевского с его ветвистыми сюжетами и смятенными персонажами.

.Отпуск в тот год взял поздней осенью - в октябре - ноябре. Решил провести дома, в Москве, в новой трехкомнатной квартире в "Сокольниках" - поставить стеллажи, распределить книжки, побегать трусцой в парке, посочинять кое-что.

Я и "посочинял", но совершенно не то, что собирался...

Вызвал недавно пришедший на свою должность председатель Госкино СССР Филипп Тимофеевич Ермаш. Разговор получился примерно такой:

- У меня к тебе просьба, - с подчиненными он был на "ты", - изложи на бумаге свои соображения о проблемах нашего кино, что ты считаешь нужно сделать, чтобы улучшить. Постановление "О мерах по дальнейшему развитию советской кинематографии" читал?