Все это происходило на первом этаже кооперативного киношного дома на улице Усиевича, в районе метро "Аэропорт". В моем распоряжении был маленький кабинетик в дальнем левом углу от общего коридора. Большой кабинет Суркова был напротив. Между нами холл с секретаршей.
Еженедельно бывали просмотры зарубежных фильмов. Это были черно-белые контратипированные копии Их доставляли из спецхрана кинокомитета на редакционной "Волге". В зальчик мест на сорок народу набивалось не продохнуть. Приглашались друзья, знакомые, лечащие врачи, гаишники и прочие "нужные" люди разных специальностей, обязательно являлись доверенные представители интеллектуальной элиты, проживающие в ближних домах - район был творческий. Некоторые приезжали издалека, как, скажем, Леонид Леонов, с которым и мне несколько раз довелось поздороваться за руку. Его приглашал Сурков.
В двух шагах по той же улице Усиевича был кооперативный дом Большого театра, в котором на четвертом этаже я обитал уже несколько лет с очень хорошим человеком - солисткой балета. Много позже в ГИТИСе она станет руководителем мастерской, профессором. Но это потом. А в то время она еще танцевала. Наш роман начинал иссякать, но иногда я все-таки переходил из редакции в соседний дом обедать. Однажды привел Суркова. Светлая однокомнатная квартирка ему понравилась, хозяйка тоже, а потом подружке своей дочери, активно интересовавшейся персоной нового заместителя главного редактора, он сказал, как отрезал: "Даже и не пытайтесь, там у них все крепко".
Никто, ни он, ни я, не подозревали, что всего через пару-тройку месяцев вслед за переменой места службы, у меня коренным образом и, как выяснится, навсегда, случится перемена на "бытовом фронте". Таким лексическим сращением элегантно определялась в те времена смена интимных партнеров.
Ну, а сегодня, совершая медленный променад по Усиевича, я порой нахожу взглядом укрытое разросшимися кустами окно своего редакционного кабинета в одном доме, и бывшие когда-то почти моими два окна, одно с балконом, на четвертом этаже в другом. Почему здесь оказываюсь? Да потому, что судьбе было угодно тридцать лет назад поселить нас с Аленой и нашей дочкой точно напротив редакции журнала "Искусство кино". Потому здесь и брожу. Неисповедимы пути, и все они зависли в районе "Аэропорта"... Ведь и редакция "Советского экрана", в которой окажусь через несколько лет, будет почти в одном дворе с нашим домом!..
Скоро выяснилось, что небольшой и крепко спаянный коллектив редакции отнюдь не намерен распахивать мне навстречу свои объятия. Открылось глухое, да что глухое, моментами демонстративное противодействие новому начальнику. Людей можно было понять: каждый второй сам претендовал стать замом, а тут откуда-то прислали ферта, который до такой степени в кино ни бум-бум, что путает Инну Макарову с Тамарой Макаровой. Причем притащил его Сурков, а Суркова они невзлюбили еще раньше.
Его предшественница на посту главного редактора, Людмила Павловна Погожева, хороший критик, вела журнал, не очень согласуясь с мнением Кинокомитета и его председателя в те времена - пугливого Алексея Владимировича Романова. А в отделе культуры ЦК уже набирал силу выходец из Свердловска Филипп Тимофеевич Ермаш. Скоро он сам станет председателем и сразу уберет Погожеву, заменит Сурковым. Сплотившуюся за многие годы редакцию эти перемены не радовали.
Но я не очень впечатлялся происходившим вокруг. О многих подковерных хитросплетениях даже не подозревал, не врубался. Я же был "со стороны"! Я даже не полностью осознавал значимость своей новой должности в кинематографических кругах, не чувствовал ее истинного веса в окружении завистливых глаз. Настолько не ценил, что чуть было сам от нее не отказался.
Узнав о начавшемся наборе на двухгодичные курсы сценаристов и режиссеров, сразу позвонил руководителю курсов бывшему советскому разведчику и сценаристу "Подвига разведчика" Михаилу Борисовичу Маклярскому: как, мол, посмотрите, если я подам к вам заявление? Хочу поучиться на сценариста...
Разведчик порыва не оценил: "А зачем вам это надо, при вашей-то должности?"
"И то верно", - остыл я от его вполне разумного вопроса. - "Хочешь писать - пиши!.."
А отношения с коллективом не складывались.
Сижу, правлю чью-то рукопись. Слышу за спиной: "Мыслит..." - "Мыслю, значит, существую..." - это тихо обмениваются сарказмами в мой адрес два редакционных ветерана. Они и старше, и в кино поднаторели, не чета нуворишу.
Осложняло существование периодическое и долгое отсутствие в редакции главного редактора. Сурков то и дело заболевал и отправлялся лежать в Кунцевскую правительственную больницу, в ЦКБ. Ему там нравилось. Его укладывали в палату на двоих с персональным телефоном. Лечили там плохо, поскольку врачи подбирались не по таланту, а по анкетам, но ухаживали хорошо. На дорожках безразмерного парка, у процедурных, в столовой возникали общения с великими мира сего, завязывались нужные знакомства, закреплялись связи. "Там у нас кунцевское братство", - говорил Сурков.
Совсем седой, с неизменно белым, без кровинки лицом, он возлежал в белых простынях, обложенный книгами, рукописями, верстками. Редакцией руководил по телефону, в основном, естественно, через своего зама, то есть через меня.
Я же, делая свою основную работу, сочетал ее с усмирением страстей, бушевавшими в родном коллективе. Инициатором бурь была Маша К. - она заведовала отделом документального кино и была одновременно секретарем парторганизации. Говорили также о ее постоянной интимной связи с одним из замов председателя кинокомитета. Все вместе в сочетании с малыми литературными способностями и склочным характером складывалось в совершенно гремучую смесь. "Свалить" Суркова - было главным, что она считала нужным сделать. На это всех и подбивала, пока тот лежал на белых простынях и читал Гейне в подлиннике.
Честь своего шефа я отстаивал неколебимо. Все происки в его адрес, нападки "на линию журнала" пресекал, и поскольку был последователен, то вполне преуспевал на избранном пути. Было трудно, но получалось.
Мог ли я повести себя иначе? Конечно, мог. Жизнь упростилась бы, сразу появились бы сторонники, а то и поклонники. Но я имел другое рассуждение: совсем недавно дал человеку согласие с ним работать, он доверился, на меня положился - могу ли предать?! Пусть, соглашаясь, закрыл глаза на что-то в нем несимпатичное, но это не значит, что можно ставить человеку подножку. Свой крест надо нести честно. Тем более, что и от зарплаты не отказываешься.
Так я рассуждал, возможно, ошибаясь. Но что делать, у меня и по отношению к нашим так называемым диссидентам брежневского периода есть сомнение сходного рода. Если человек сознательно противостоит системе, взрослый, честный, образованный человек, почему он, такой принципиальный и благородный, не считает зазорным подавать собственноручное заявление с просьбой зачислить его в штат, а потом ходить в кассу и получать деньги от системы, которую презирает и которой вредит по мере возможностей? Есть тут, мне казалось, некая нравственная червоточинка...
Я немало встречал таких. Они жили не смущаясь, даже воображали себя героями. А ведь были другие, перед честью которых можно склонить голову: те, кто не желал кормиться с ненавистной им руки. Они выходили с открытым протестом на Красную площадь, томились в застенках за свои убеждения, уезжали за границу - не за тряпками, а чтобы дышать. Я, как уже понятно, к последним не принадлежал. Но и среди первых числиться не хотел.
Когда сегодня бывший когда-то позванным на руководящую службу в кинокомитет деятель, словно вешая себе на грудь медаль, признается в мемуарах, что на той работе искал ходы защиты и наступления, пытаясь угадать аргументы противников, а противники - это те, к кому на службу он согласился пойти, что-то мешает восхититься его подвигом. Тут, скорее, видится заурядная житейская оборотистость ради благоденствия. Не более того. Если ищешь "ходы защиты и наступления"на хозяев - не вставай тогда к хозяйской кассе. Хочешь гадить- отказывайся от пайка, от машины, от тринадцатой зарплаты, поликлиники и прочего, что сопутствует должности. Иначе нечестно...
