Достаточно было выйти, дойти по Волхонке до бассейнового комплекса, где некогда стоял монументальный храм Христа Спасителя, разрушенный по специальному распоряжению и под контролем Сталина. Это очень драматическая, но на сей раз не наша история. Далее мы окажемся у вылета улицы Кропоткина, давней Пречистенки. Здесь я как у себя дома, ведь Пречистенка – это название-понятие, знаковое название. Тут в межвоенное время обитала старая интеллигенция: ученые, писатели, артисты, причем тон задавали как раз первые, гуманисты высокого класса и культуры. Булгакова, который был убежденным традиционалистом (что отнюдь не мешало ему в литературном новаторстве), «Пречистенка» явно привлекала. Он любил ее достоинство, солидность, высокий профессионализм, европейский интеллектуальный уровень. Тут жили его хорошие знакомые и друзья, многое он постиг и вынес отсюда – впрочем, и это несколько другая тема. На этот раз будем придерживаться топографии.
А она подсказывает, что, идя Пречистенкой, я пересек путь погони Бездомного за Воландом. Значит, там следовало повернуть. Этот маршрут я исследовал по старому плану Москвы. Изучение таких планов – очень приятное занятие. Итак: от сквера при Патриарших Прудах, где случилось несчастье и рухнула голова Берлиоза, ведомый нечистой силой поэт должен был пробежать по Спиридоновке, потом по Малой Бронной, чтобы оказаться у шумных Никитских Ворот. Я рекомендую всем проделать эту дорогу, но только не днем, в обстановке будничной людской кутерьмы, а вечером, когда сумрак облагородит эти улочки и блики светотеней подыграют нашим эмоциям. Отсюда, от Никитских Ворот, путь вел к Арбатской площади. Прежде чем мы отправимся туда, вдоль кольца бульваров, стоит, пожалуй, на минутку свернуть налево и под номером 25-м отыскать тихий особняк, окруженный садиком и изгородью. Это не что иное, как фигурирующий в романе «Грибоедов», а в действительности Дом Герцена, в двадцатые годы – шумное пристанище многих писательских организаций и знаменитого ресторана, оборотистый директор которого, как говорят, скопирован в книге исключительно верно; теперь же это Литературный институт имени Горького, высшее учебное заведение, воспитывающее (с переменным успехом) литераторов. Но, как все мы помним, к «Грибоедову» Бездомный попал лишь в конце своей погони. Путь его будет пролегать по Гоголевскому бульвару, мимо памятника писателю (это дорога, которой Булгаков любил проходить к МХАТу, где в течение нескольких лет работал), затем по какому-то переулку с кривыми тротуарами (подозреваю, что это Нащокинский переулок, здесь под номером 3/5 позднее выстроили писательский дом, в котором была последняя булгаковская квартира). Далее его трасса пересечет уже упомянутую Пречистенку, а затем Остоженку (ныне Метростроевскую, но, похоже, начинается постепенное возвращение давних названий), через Савёловский или Зачатьевский переулок к Москва-реке – и тут Бездомный теряет след, после чего, спустя какое-то время, мы вновь встречаем поэта на бульваре, в ресторане Грибоедова.
По пути, однако, я стал жертвой небольшой булгаковской хитрости и предостерегаю других, чтобы не слишком прямолинейно понимали соотношение «литература-жизнь». Ведь следы здесь порой обманчивы, запутаны, ведут в тупик, а персонажи и ситуации нередко контаминированы, как было и в Киеве. Так и на сей раз: Бездомный, как мы помним, убежден, что искать неизвестного надо в доме № 13 и в квартире № 47. Насчет тринадцати – всё понятно: это традиционное дьявольское число (русские говорят: «чёртова дюжина»), а кроме того – номер семейного дома на Андреевском Спуске. О № 47 я первоначально наивно подумал, что он соответствует квартире писателя в Нащокинском переулке (ныне улица Фурманова). Ан нет: Булгаков жил в № 44, а в № 47 проживали какие-то совершенно посторонние лица, так что это не было даже соседским подшучиванием. Этот булгаковский легкий щелчок по носу в который раз напомнил мне о необходимости избегать заблуждений докучливых педантов, с циркулями и весами проводящих сравнение между произведением и реальностью и проверяющих, как было дело «в действительности». Правда этих вещей, человеческих характеров и очень, понятно, переменчивого городского ландшафта – это теперь правда именно булгаковская, в соответствии с поэтическими словами Владислава Ходасевича:
Мир наш представить реально и здраво
И дерзкою волей таланта собственный мир сотворить –
Вот художника право.
А потому и хождение по московским следам писателя – это своего рода забава, развлечение для широкого круга посвящённых. Играть же с ними – сплошное удовольствие, они понимают суть с полуслова. Скажем, один известный театровед, когда я спросил его: «Так Вы живёте на пути Сатаны?», без промедления ответил: «Точно», поскольку речь шла об одном из переулков между Остоженкой и рекой. Впрочем, теперь, спустя десятилетия со времени моих странствий по булгаковской Москве, охотников до этой забавы развелось столько, что сама она стала как бы не столь увлекательна. Но не станем отказывать в праве на своего Булгакова (со всеми последствиями этого) любому следующему поколению. Пусть, затаив дыхание, открывает кладезь булгаковских секретов, пусть идет по их следу, как Бездомный за Воландом. Ему не достигнуть цели, ведь на том и зиждется игра, но по пути оно немало обогатится, а значит, игра стоит свеч.
Коли речь зашла о пути, то попробуем, пользуясь давними воспоминаниями, продолжить его. Насколько это возможно полвека спустя, учитывая, как много раз Москву ломали, перекраивали и изменяли в ходе очередных реконструкций. Значительная часть московской старины погибла бесследно, нередко транжирилась самым варварским образом, теперь ее утрату оплакивают, ведь во времена тотальной жестокости улиц и домов не жалели, как и людей. Не уцелели и многие фрагменты булгаковской топографии, особенно касающиеся той старой, нэповской Москвы, которую Михаил Афанасьевич как репортер исходил вдоль и поперек… «Где я только не бывал! – писал он. – Сотни раз на Мясницкой, на Варварке, на Старой площади, в Союзе Кооператоров. Заезжал в Сокольники, носило меня и на Девичье Поле… На будущее, когда Москву начнут посещать важные заграничные гости, у меня еще есть в запасе профессия гида».
Если он сам того хотел, то возьмем его в свои провожатые и попробуем отыскать или воссоздать воображением из небытия то, что удастся.
Один маршрут мы уже прошли. А теперь исследуем его квартиры, начиная со времени переезда в Москву осенью 1921 года.
Этот переезд, завершивший двухлетний период кавказских скитаний – военной, полувоенной и послевоенной (но в условиях, близких к военному положению) поры – он сам описал очень выразительно: ночь, сплошная неизвестность, толпа, прущая через разрушенный вокзал, потом пролетка и неясные контуры темного города, в котором негде и не за что зацепиться. Возможно, киевский беженец, думавший уже об эмиграции и даже предпринявший в этом плане некоторые шаги, всматривался в этот город с гордым вызовом Растиньяка, но из писем к родным мы знаем о гораздо более скромных планах: «… если бы года за три вновь обрести норму: жильё, одежду, еду и книги». Немного, но и слишком много для представителя интеллигенции того времени – в итоге трех лет не хватило.
Недаром жильё фигурирует на первом месте. Человек, которого лишили Дома, с душой и телом, изболевшимися от вынужденных странствий, желал обрести хоть какое-нибудь пристанище. Но всё было против. Москва трещала по швам. Приезжие карьеристы, оснащенные мандатами, распоряжениями и исключительными жилищными правами новой власти, осуществляли per fas (правдами), а особенно nefas (неправдами) вселение в квартиры и без того перенаселенные. Их прежние обитатели и хозяева напрягали все силы и смекалку, чтобы доказать свою лояльность и необходимость, обзавестись жилищной броней. Это была изнурительная и продолжительная война – в точном смысле гражданская, домашняя: удар на удар, справка на распоряжение, распоряжение на апелляцию. Тогдашняя литература, касавшаяся бытовых проблем, многократно живописала эти столкновения. Делал это и сам Михаил Афанасьевич, тот, кто его читал, помнит, как часто упоминает он о «чувстве зависти в высокой степени», испытываемом при виде жилищной предприимчивости ближних.
