Я пошел, но так случилось, что сначала не один. Меня сопровождали – по собственной доброй воле, а может, не только, это не столь важно – двое сотрудников местной писательской организации. Выяснилось, что дочь Василисы – Инна Кончаковская живет теперь как раз этажом выше – в квартире Турбиных-Булгаковых. Поскольку у нее не было телефона и наш приход не удалось предварить звонком, мы вызвали легкое замешательство. Пани Инна оказалась милой седовласой пожилой дамой, которая двигалась с трудом: видно было, что она прожила нелегкую жизнь, но сохранила живой ум и хорошую память. Правда, разговор как-то не клеился. Я сразу понял отчего и прибегнул к нехитрому приему: спустя некоторое время встал, церемонно раскланялся, и мы ушли – а вечером того же дня вернулся на Андреевский Спуск уже без сопровождения. Меня встретил самый сердечный возглас, прозвучавший напевно по-польски: «Ой, как хорошо! А я уж боялась, что вы не вернётесь!..».
Затем последовали долгие разговоры, воспоминания, показывание фотографий. Память о Булгакове в этой семье берегли, и Виктор Платонович, действительно,…ну, скажем, фантазировал, утверждая обратное. А первоначальная скованность была понятна: со мной пришли официальные лица, представители власти, а эта власть в булгаковские времена, возвращаясь в Киев (вообще, власть менялась здесь в ходе гражданской войны десятки раз), осуществляла жесточайший террор. Из монографии Мариэтты Чудаковой, наиболее компетентного булгаковеда, ныне известно, что летом 1919 года, в разгар террора, сам Михаил Афанасьевич скрывался в деревне. Ничего удивительного, что осенью, при очередной смене властей, он покинул город вместе с белой армией. Хозяина дома, которого в действительности звали Василий Листовничий, арестовали как «буржуя», держали в качестве заложника, затем повезли по Днепру на место казни. Он бросился в воду, говорят, выплыл, но к своим уже никогда не вернулся. Это тоже мы знаем от Чудаковой. Пани Инна даже в атмосфере полного доверия говорила об этом только намеками, переходя на шепот. Не удивляйтесь этому – рана, видно, еще кровоточила, а что происходило потом, мне известно лишь отрывочно, как всё случившееся отразилось на этой семье, на моей собеседнице, на ее детях – об этом я уже не услышал. Я чувствовал лишь растворенный в воздухе страх, ведь это была обычная тамошняя семья – интеллигентская или мещанская, как вам угодно ее называть.
Я находился в квартире семьи Булгаковых. Михаил Афанасьевич родился не здесь, это был его пятый киевский адрес. Но вышло так, что он оказался самым важным. Именно он стал Домом, символом досараевского мира. Его романная версия выглядит богаче, чем реальная, но это не столь важно, поскольку фантазию питала именно память. Теперь я сидел в довольно банальном интерьере, вдобавок подвергавшемся переделкам и перестройкам, разделенном и уплотненном, но внутренним взором видел мебель со старой обивкой, турецкие ковры, старинное серебро, массивные вазы, лампу под зеленым абажуром, который запрещалось менять… Мне показывали фотографии: Миша (так называла его по старой памяти Инна Васильевна, хотя их разделяла немалая возрастная дистанция – моя собеседница была, как выяснилось, ровесницей младшей из семьи Булгаковых – Елены, родившейся в 1902 году) курит первую после сдачи экзаменов на аттестат зрелости, а следовательно, официально разрешенную папиросу. Голова гордо откинута назад с классическим булгаковским вызовом, в глазах – нарочитая серьезность, но и легкая насмешка над собой. Я рассматривал лица братьев и сестер – энергичной Вари, величественной и чуть сонной Веры, живой Надежды, потом больше всех заботившейся о сплочении семьи. Брат Коля был с ранних лет сосредоточен и подетски серьезен, вместе с младшим братом – Ваней сражался в белой армии, потом эмигрировал, стал бактериологом с мировой славой, а Ваня… играл на балалайке в парижском ансамбле á la Russe. Видел я очень значительного, лысого, с окладистой, как лопата, бородой отца, умершего в 1909 году, и интересную, с открытым и волевым лицом мать, женщину крепкого характера и сильной руки. Сейчас всё это опубликовано, но тогда я поглощал эти изображения и характеристики Булгаковых как полнейшее откровение. Мой Мастер обретал окружение, становился зримым… Доныне глубоко благодарен за это Инне Васильевне. Она не помнила иных очень важных вещей, в основном это были какие-то подробности, детали, сохраненные еще детским впечатлительным сознанием. Но каждая мелочь оказывалась существенной, я уже знал, как их надо группировать и складывать в общую картину. Хозяйка очень близко приняла всё это к сердцу, позднее в Польше я получал от нее письма: «Пан Анджей, надо, чтобы вы меня навестили. Жить мне уже недолго, а о семье Миши я могла бы рассказать много: разные житейские мелочи, о которых мало кто знает, а теперь таких не осталось вовсе». Увы! Вскоре после этого дверь в Россию захлопнули перед моим носом. Больше свидеться с пани Инной мне не довелось: она была тяжело больным человеком.
Теперь другие времена, обещающие нечто лучшее. На доме № 13 уже висит памятная доска, говорят, в нем будет музей. Нынче там, должно быть, оживленно. А тогда я вышел довольно поздним вечером, фонари уже горели, было пусто, и я очень медленно поднимался в гору, словно тяжело неся бремя знаний о той жизни и тех проблемах. Меня угнетала мысль, что ни одного из Булгаковых уже нет в живых и что, будучи в молодые годы очень дружной и сплоченной семьей, умирали они все порознь и вдали друг от друга и от Дома, который пришлось покинуть в пору гражданской войны. А еще о том, что их друг – отец Александр Глаголев, венчавший Михаила Афанасьевича, умер в ссылке и что даже неизвестно, скольких людей из булгаковского близкого окружения рано или поздно поразила эпоха бесправия. Ибо случилось то, что предсказано в «Белой гвардии»:
«Рухнут стены, вспорхнёт с белой рукавицы испуганный сокол, погаснет пламя в бронзовой лампе, а «Капитанскую дочку» сожгут в печи.
Мать сказала детям:
– Живите.
Но их ожидают страдание и смерть».
Ничего удивительного, что Булгаков, когда уже после гражданской войны приезжал в Киев, Андреевским Спуском проходил, но в дом не заглянул. Должно быть, это оказалось для него слишком трудно и не очень нужно, если тот перестал существовать как Дом.
Хотя в то же время, благодаря тому, что о нем написано – он есть, и никто и никогда его уже не сможет представить безлюдным и уничтожить. Не рухнут стены, не взметнется сокол с рукавицы царя Алексея Михайловича на старом коврике и не угаснет пламя лампы. А музей, понятно, пригодится, особенно молодежи. Лишь бы его оборудовали с умом и с сердцем.
Когда я в него приду, моими провожатыми будут Инна Кончаковская и Виктор Некрасов.
…И ПО МОСКВЕ
Булгаковская Москва – это целый мир. Он знаком вам? Тогда послушайте.
Как и пристало филологу, я проводил долгие часы в Отделе рукописей Библиотеки имени Ленина. Мне давали – «чтобы отцепился» – всё, что им заблагорассудилось, и то лишь малыми порциями, остальное же лежало для таких, как я, за семью печатями. Но меня радовало и это, так как кое-что я уже почерпнул из других источников, то и сё мне передали добрые люди, а кроме того в архивном хозяйстве «Ленинки» царил обычный социалистический кавардак и в некоторых папках содержалось больше, чем следовало из описи. (Чтобы было смешней или более по-булгаковски, как раз теперь, в пору перестройки и гласности, архив нашего Мастера закрыли вообще, для всех. В связи с этим разыгрался большой скандал, но пока без последствий).
Потому было любопытно, даже разыгрывался азарт – что попадется сегодня? Но порой рябило в глазах, тупела голова. И тогда я вспоминал, что и так нахожусь в пространстве «Мастера и Маргариты», поскольку главное здание библиотеки, прежний Румянцевский музей – это тот дом с террасой, где Воланд беседует с посланцем Иешуа – и меня охватывало желание побродить по булгаковской Москве.
