XLV. А чего я, собственно говоря, прицепился к людям, которые здесь отдыхают? Ведь в самом желании потанцевать или послушать легкую музыку нет ничего безнравственного. Наоборот. Совсем наоборот. Мы написали на своих знаменах, что человек имеет право на лучшую жизнь, а в это понятие входят и развлечение, и отдых, и всякие невинные удовольствия. Никто здесь не оскорбляет революцию, не ведет себя скандально или вызывающе. Надо к тому же иметь чувство меры, чтобы не впасть в одержимость и фанатизм. Нельзя страдать за весь мир сразу; нельзя за всех отвечать и всех вести за ручку в утопический рай; крайности в понимании равенства вредны и чреваты опасными последствиями; справедливость — это понятие историческое; у каждой страны есть свои проблемы, безусловно поддающиеся изучению; опасно опережать события: это пахнет бланкизмом; диспропорции в развитии социалистических стран достойны сожаления, но обусловлены различиями в их истории; нельзя прикладывать к Азии европейскую мерку; существуют разные концепции счастья; у всех у нас только одна жизнь, которую мы должны прожить достойно, в достатке и весело. Черта с два!

XLVI. Шестого февраля в четыре тридцать утра мы прибыли на военно-воздушную базу Тхансоннют. Я уже не помню, сколько раз писал я из Нью-Йорка, будучи спецкором ПАП, об этой базе, налеты на которую партизаны совершали чуть ли не каждую ночь, упорно обстреливая ее из всевозможных огневых средств, не исключая бамбуковых катапульт. До настоящего времени стоят здесь длинными рядами тяжелые бомбардировщики Белла и Сикорского с белыми звездами американских военно-воздушных сил и бортовыми номерами, давно уже вычеркнутыми из перечней. Стартующий самолет несется меж ржавеющих машин оливкового цвета, мимо бетонных противогранатных ограждений и приземистых бункеров охраны. По мере того как машина набирает скорость, сливаются в одну серо-зеленую полосу обломки вертолетов, а затем под крылом появляется уродливый крест бетонных взлетных дорожек, уменьшающиеся ангары и разбросанные, утопающие в зелени здания мастерских.

Для многих тысяч молодых американцев это была одна из последних картин, которую они в своей жизни видели. Сразу после приземления на базе Тхансоннют они отправлялись в «лагерь адаптации», а оттуда на фронт, в джунгли, в жирную грязь рисовых полей, во враждебно молчащие деревни, где на каждой тропе подстерегает мина или волчья яма. И десяти лет не прошло с тех пор, когда это кончилось.

До Пномпеня всего сорок минут полета. Взлетев, мы вскоре увидели ядовито-желтое пятно, которое выжгло солнце в трех пограничных провинциях Кампучии. Затем самолет начал снижаться, под крыльями появились дороги, поселения, отдельные кучки домов, пустых, как макеты, без людей, без транспорта.

В шесть мы приземлились на аэродроме Почентонг.

Это один из красивейших аэропортов в мире, великолепный по своим пропорциям, удобный, нарядный. Я на минуту забежал в зал для отлетающих пассажиров и зал ожидания. Они были совершенно пусты. На стойках валялись печати и бланки, в открытых шкафах лежали пачки денег, вытянувшись в ряд, молча стояли пишущие машинки, весы для багажа, стулья для посетителей. Последний самолет китайских авиалиний вылетел отсюда пятого января на рассвете. Королевский салон в павильоне для отлета выглядел так, будто отсюда только что вышли: фарфоровые кувшинчики стояли на богато украшенных столиках, дорогие ковры были чисты, в углу салона раскланивалась перед отсутствующими гостями статуэтка кхмерской танцовщицы.

В аэровокзале не было никого. Солдаты несли караул снаружи здания. Два зенитных орудия выставили дула из-за отдаленной ограды. В пустых помещениях аэропорта посвистывал ветер, разбрасывая незаполненные билеты и бирки китайских авиалиний «СААС».

Нас ждали удобные новенькие легковые машины: «шевроле», «пежо», «мерседесы». Ни на одной не было регистрационного номера, к чему поначалу мне трудно было привыкнуть. Как только возникла надобность, их взяли прямо со складов, где они хранились. У шоферов-солдат были определенные трудности с автоматическими коробками скоростей и с чересчур мощными моторами. На обивке сидений виднелись пятна от ружейного масла.

Мы двинулись через город, который с первых же минут привел нас в изумление. Чем ближе к центру, тем он становился красивее. Широкие аллеи и бульвары, где растут редкие породы деревьев и высятся статуи. На каждом повороте открывается новая панорама. Роскошные виллы с белыми стенами и просторными террасами, до самой крыши оплетенные яркими пурпурными цветами. Маленькие дворцы, которые многократно реставрировались со вкусом и старанием. Великолепные здания Высшего технического института, чистые, разумно спланированные, покоряющие простотой линий и благородством материала. Я еще не встречал в Азии города, столь гармонично застроенного, с таким количеством красивых зданий. Не видно лачуг, мусорных свалок, я не заметил и безвкусных сооружений. В какой-то момент подумалось, что, вероятно, лишь южная Калифорния могла бы соперничать своим очарованием и архитектурными достоинствами с этим городом. Из-за каждого поворота появлялись новые и все более удивительные виды, с башнями пагод или пятнами цветущего кустарника, похожего на мимозу.

Но город был пуст. Совершенно, абсолютно пуст. Лишь на перекрестках, в наспех сооруженных будках, выпрямившись, стояли часовые. Только у самого аэродрома нам попалась группа крестьян, волочивших на повозке свой скарб. А потом уже никого не было. Это похоже на дурной сон или галлюцинацию. Мостовые — пусты. На тротуарах толстый слой засохших пальмовых листьев. Ветер разносит мотки перекрученных магнитофонных лент и кинопленки. У заборов груды утвари и бумаг. Перед домами стулья, диваны, швейные машины.

И ничего больше. Ни одного прохожего. Ни одной собаки. Никаких средств передвижения. Как после взрыва нейтронной бомбы. Как после эпидемии, истребившей всех обитателей города.

Опять ряды белых домов, тонущих в буйной зелени и пестрых цветах. Картина в духе сюрреализма: стулья посреди улицы, перевернутые мотороллеры, заросшие сады, мотки пленки, статуэтки Будды, валяющиеся животами кверху.

И ни одного живого человека.

Такое было недоступно нашему воображению. Операторы опустили камеры, мы перестали разговаривать между собой, напрягали зрение, стремясь удостовериться, не привиделся ли нам этот залитый солнцем пейзаж.

17 апреля 1975 года, в момент вступления в город «красных кхмеров», столица Кампучии насчитывала два миллиона двести тысяч человек. В шестидесятые годы город был перестроен французскими архитекторами, перестроен заботливо, с редким вкусом, украшен огромным количеством тщательно оберегаемых зеленых насаждений. Он развивался быстро, но относительно гармонично. Ныне на протяжении пяти километров, отделяющих аэропорт Почентонг от центра города, мы не встретили ни одной живой души, если не считать группы крестьян, украдкой пробиравшихся по окраине.

Нас привезли на какую-то улицу в центре города. Я хотел узнать ее название, но на углах не было табличек. Полпотовцы сорвали с домов все таблички, уничтожили указатели, разбили вывески, соскребли надписи на стенах. Лишь теперь я осознал, что призрачность этого города основана не только на полном отсутствии жителей. Может быть, еще поразительнее царящая в нем тишина и отсутствие того, что следовало бы назвать пиктосферой.

Город — это не только улицы и дома. Это также буквы, стрелки, реклама, дорожные знаки, объявления, вывески, витрины. Достаточно это уничтожить, и самый прекрасный город превратится в каменную пустыню вроде тех, которые изображал Кирико[24], в обитель страха и одиночества. Это все равно, что у человека стереть лицо.

Нелегко уничтожить лицо двухмиллионного города. Надо было выполнить, вероятно, больше десяти миллионов операций и израсходовать баснословное количество энергии. И все-таки полпотовцы видели смысл в такой работе. Пномпень сохранил в неприкосновенности свои стены и великолепные бульвары, но потерял жизнь. Этого они и добивались.