На площадь выходят девять широких улиц с двусторонним разделенным движением. В начале каждой из них стояли солдаты в полной боевой готовности. Они лежали и на крышах нарядных вилл или прятались в цветущих кустах форсиции и тамариска. Проспекты, тянущиеся до самого горизонта, были совершенно пусты, заставлены стульями, усеяны крапинками брошеной обуви. Кроме нас, на площади не было ни одного гражданского лица.

Премьер-министр в сопровождении Хенг Самрина вышел из черного лимузина без регистрационного номера в полутора метрах от пагоды. Охрана недолго и безуспешно боролась с нашим длинноволосым фоторепортером, который в состоянии предельного экстаза фотографировал лицо премьера с расстояния тридцати сантиметров, а потом, как обезьяна, вскарабкался на решетку около вечного огня.

Военный оркестр снова заиграл ту страшную мелодию, которую я слышал на аэродроме. Она показалась мне еще более скорбной и внушающей ужас. Звуки ее летели в опустошенные улицы, проникали в распахнутые окна заброшенных домов, тонули в садах, за которыми давно никто не ухаживал, и, наконец, мертвым эхом возвращались к памятнику.

Потом наступила минута молчания, как этого требует веками установленный обычай: в честь тех, которые собственной жизнью…

Минута молчания. Никогда раньше я не слышал такой тишины прекрасного солнечного утра. Она была абсолютной, не поддающейся описанию, граничащей, в полном смысле этого слова, с вечной тишиной космоса. Замолкли даже птицы и сверчки, спугнутые звуками оркестра. Через секунду далекое-далекое эхо принесло сдавленный отголосок надгробного плача. Город по-прежнему был пустыней, кладбищем, призраком.

CLVIII. Я впервые отправился на длительную прогулку пешком по городу, совершенно один, с фотоаппаратом через плечо. У меня было два часа времени. Я начал с ближайших к «Руайялю» кварталов.

Напротив отеля стояло длинное четырехэтажное здание прославленного французского лицея. Когда-то это была лучшая средняя школа в данной части мира, очень дорогая, но с исключительно высоким уровнем преподавания, с современными методами обучения, особенно в области точных наук.

Снова полчаса полного ошеломления. Коридоры завалены мусором и грудами обгоревших книг. Географические карты порваны на мелкие кусочки. Разбитые молотком микроскопы, аналитические весы, модели машин. Школьный архив частично сожжен, частично уничтожен серной кислотой из аккумуляторов. Поломанные или изрубленные гимнастические снаряды, распоротый «козел», демонтированное «бревно». Провода и выключатели вырваны из стен. Разбитые кинопроекторы и магнитофоны в кабинете иностранных языков. Лестница завалена клубками кинопленки и магнитофонных лент.

В одной из пустых и разбитых классных комнат на доске хорошо сохранившаяся надпись мелом: «Les vacances!»[68] Из точки восклицательного знака кто-то несколькими черточками сделал улыбающееся веселое личико.

CLIX. Я побывал в шести пустых домах, где тоже стояли накрытые столы, в шкафах висела одежда, на полу валялись фотоснимки, документы и деньги. Входил в антикварные лавки и граверные мастерские. Был в каком-то банке без вывески, где в сейфах по-прежнему лежали пачки риелей, связки векселей, порванные облигации. Я нашел продуктовую лавку, из которой были вытащены буквально все товары, за одним исключением: на полках выстроились в ряд баночки с заплесневелой горчицей «Дижон». Я зашел в ресторан, когда-то элегантный. В кухне, на плите, не топленной вот уже четыре года, стоял горшок, до краев наполненный матовыми скорлупками креветок и лангустов. В горшке копошились муравьи. Под плитой пищали маленькие слепые крысята.

CLX. В полдень, когда мы опять завтракали в ресторане отеля «Руайяль», произошел неприятный инцидент. Карлос, давясь от смеха, показывал всем литургический сосуд, найденный в какой-то куче лома. Потом начал лить в него свой любимый коньяк. Среди нас не было католиков, но мы все, не сговариваясь, резко осадили его. Это был один из собранных им за сегодняшнее утро многочисленных трофеев. Мы с Андреем посмотрели друг на друга. Я видел, как Андрей переставил с тротуара внутрь магазина статуэтку Будды. Он видел, как я забрал у Карлоса альбом редких почтовых марок и отдал его кхмерскому офицеру.

CLXI. Мы посетили госпиталь на далекой окраине, один из самых лучших по красоте и планировке, какие мне приходилось видеть. Это госпиталь имени Кхмеро-советской дружбы. Он воздвигнут в начале шестидесятых годов как дар советского правительства и народа и обошелся в восемьдесят миллионов рублей. Оборудование бесплатно поставили правительства и общества Красного Креста пяти европейских стран: Швеции, Франции, Швейцарии, ФРГ и Финляндии.

Госпиталь выглядел так же, как те больницы, которые мы видели раньше: груды раздавленных ампул, распоротые матрацы, уничтоженное оборудование операционных. В госпитале не было ни пациентов, ни врачей. Не нашлось даже фельдшеров, чтобы организовать в этом суперсовременном здании хотя бы амбулаторию для оказания первой помощи. В западном крыле госпиталя временно разместились казармы. Молодые парни, смущенные неожиданным нашествием гостей, поспешно натягивали шевиотовые брюки и надевали шапки китайского покроя.

Я подождал, пока наша группа спустится на этаж ниже, и направился в конец коридора, заглядывая в одну палату за другой. Последняя из них была совершенно пуста. Каменный пол был покрыт толстым слоем засохшей крови. Кое-где виднелись клочки черных волос, топорщившиеся на остатках скальпов. В этом климате человеческая кожа очень быстро отдает влагу и, если ее не разлагает гниющая жировая ткань, мумифицируется — она напоминала шелестящий пергамент.

Посреди палаты лежал крестьянский нож для рубки сахарного тростника с отполированной самшитовой ручкой и чуть выщербленным лезвием. Посередине виднелись пятна человеческой крови.

Не удалось установить, кого и почему добивали или убивали этим ножом. В Кампучии очень мало таких вещей, которые можно выяснить до конца.

CLXII. Никак нельзя привыкнуть к пустоте и тишине этого города. Безлюдные улицы, на которые надвигались вечерние тени, были похожи на театральные кулисы, стулья на тротуарах приобретали устрашающий вид затопленных морем замковых развалин, мертвые окна и двери лавок напоминали врата ада. За пробегавшими крысами тянулись тонкие острые полоски, как в яванском театре теней. Начинали летать черные нетопыри, огромные и ленивые ночные бабочки с зеленоватым брюшком. Высоко, над верхними этажами домов, неподвижно висели какие-то большие птицы, похожие на коршунов. В этом мертвом пейзаже было что-то от средневековых представлений о конце света, атмосфера ирреальности, сна, бреда, смутно памятная по каким-то старым гравюрам и рисункам. Поднялся предвечерний ветер и разнес по ущельям улиц листья, деньги, мотки пленки, недогоревшую бумагу.

CLXIII. Потом вдруг воцарилась тишина. Наши группы были по горло сыты трупным запахом, зноем, армейским супом, капризами нашего «Изусу». Неофициально нам сообщили, что через два или три дня, в зависимости от того, насколько безопасной будет обстановка, состоится поездка в Сиемреап. Это был достаточный повод для того, чтобы вернуться во Вьетнам, принять ванну, посетить «Рекс» и ждать, что бог пошлет.

Я подошел к начальнику охраны и беззаботным, но решительным тоном заявил, что остаюсь в Пномпене. Мне были достаточно известны местные обычаи, чтобы выдержать первую четверть часа категорических отказов и абсолютно неопровержимых аргументов. Надо попросту все это выслушать, а потом начать сначала.

Нас осталось только четверо: Андрей с оператором, Герхард и я. Они втроем жили в другом, западном крыле. Мне достался тот же самый четырнадцатый номер, где был убит Колдуэлл. И все восточное крыло: 38 комнат.