Синькин объявил о разрыве контракта с присущей ему игривой замысловатостью:

– Старик, ты исчерпал свой ресурс, – сказал он. – Ты знаешь, что такое ресурс? Не знаешь. Это слово новое, его пока мало кто знает. Видишь, ты и здесь впереди: люди еще и слова «ресурс» не выучили, а ты его уже исчерпал.

К удивлению Кондрата, Валя не стал ни расспрашивать про ресурс, ни уверять, что еще пригодится, ни плакать, ни жаловаться, ни просить. Он только улыбнулся – широко и счастливо. Синькин даже головой покачал, дивясь людской неблагодарности, но отпустил художника с миром.

Среди причин той ясной, ничем не замутненной радости, с которой Пикус покидал синькинское предприятие, было одно немаловажное обстоятельство. С самого начала работы во «Вражине» у Вали обнаружилась склонность к ожирению. После каждой акции его организм откладывал граммов двадцать чистого жира и утрачивал такое же количество энергии. Бедняга раздувался физически и сдувался духовно. А поскольку акции шли одна за другой, то к концу замечательного десятилетия современного искусства Валя рисковал превратиться в грузного и грустного аутиста.

Поэтому, когда Синькин объявил ему про исчерпанный ресурс, Валя вздохнул свободно. Оставался лишь вопрос, что делать дальше. Родителей уже не было на свете – они не пережили новой карьеры сына. О том, чтобы вернуться в «Бронзовый век», Валя не мог даже подумать без содрогания. Ему хотелось только одного: раз и навсегда порвать со всяким искусством – и с классическим, и особенно с современным. Правда, кроме собственного отношения к искусству, он ничего производить не умел, но лучше было стать нищим, чем окончательно угробить свой организм. Так и вышло: он стал нищим.

Будущая жена подобрала Валю, когда он просил милостыню неподалеку от статуи Петра Первого работы Церетели – самого спокойного для него места в Москве. Звали эту удивительную девушку Галей, и она несомненно заслуживает отдельного рассказа. А пока вернемся на выставку шедевров из частных коллекций.

– Винсентом! – твердо ответил смотритель.

– Каким еще Винсентом? – вытаращился на него Беда. – Ван Гогом, что ли? Валька, да ты в себе?

Мухин был изумлен до глубины души. Мелькнула даже мысль, что этот толстячок – вовсе не его друг Валя, которого раньше выворачивало наизнанку от одного вида жизнелюбивых подсолнухов, а украденный в детстве Валин брат-близнец. Но нет: друг был самый настоящий, хотя и чуть обрюзгший.

– Ты что дурочку валяешь, а? – строго спросил Беда. – Ван Гог – это художник. Он картины писал. Картины! Понимаешь ты или нет: кар-ти-ны.

– Это не картины, это свет, – тихо, но твердо ответил Пикус.

Беда машинально взглянул на самое светлое пятно в зале – арлезианку, и ему показалось, что стерва подмигнула.

– Пукис! Ты что, просветлел?

– Послушай, Боря, – мирно сказал смотритель. – Во-первых, кончай обзываться. А во-вторых, отойди подальше от искусства – тогда и поговорим.

Мухин пожал плечами и отошел к дальним дверям. Там он крепко уселся на Валин стул и сказал:

– Ну.

Пикус осторожно приблизился и встал со стороны картины – так, чтобы в случае опасности успеть преградить путь вандалу.

– Да не бойся ты, дурачок, – успокоил его Беда. – Ничего твоему Винсенту не будет. Забыл, как публичная акция делается? Информационная поддержка нужна, журналисты, камеры. На Западе адвокат, у нас ментам отстегнуть заранее, чтобы копытами не били. Вспомнил?

Однако эти слова Валю, похоже, не убедили. Он перевалился чуть ближе и драматическим шепотом произнес:

– Борис, что ты задумал? Признавайся!

– Да ничего, – пожал плечами Беда. – Пошел пройтись по музею, кореша встретил, обрадовался. А тут на тебе: выясняется, что он от Ван Гога просветлел.

– Винсента ты не тронь! И знай: пока я здесь сижу, ничего у тебя не выйдет.

Беда махнул рукой и устало сказал:

– Ладно, не бойся. Раз такое дело, значит не быть перфу. Последнюю надежду ты мне обломал…

Валя поглядел на сгорбившегося Мухина и только сейчас заметил, что тот сильно постарел. При верхнем дневном свете были ясно видны и пегие виски, и морщины у глаз. Вале захотелось сказать другу что-нибудь теплое, но тут прозвенел звонок и женский голос объявил на трех языках, что музей закрывается.

– Ну вот, конец твоему смотрению, – поднял голову Беда. – Слушай, а пойдем выпьем! Самое время сейчас!

– Нет-нет, я не могу, – замотал головой Валя. – Меня жена ждет.

– Жена-а? – изумился Мухин. – У тебя что, жена есть?

– А вот представь себе. Жена, Галя. У меня. Есть.

– Да что ты говоришь? Ну тогда точно надо выпить. Слушай, старый, а ну кончай! Ты тут главный орган восприятия отсидел, протрясти его нужно. Делай, что тебе говорят!

Валя хотел обидеться, но взглянул на седые виски и измученное лицо Беды, вздохнул и послушно поплелся за ним следом.

Полуподвальное арт-кафе «Кетчуп и яйца» располагалось в переулке в двух шагах от музея. Интерьер был выдержан в стиле ностальгического минимализма и воспроизводил почти утраченную за годы буржуазного процветания субкультуру рюмочных. К вечеру сюда подтягивалось множество деятелей местного андеграунда. Всех их Беда отлично знал: с каждым что-то было вместе выпито, сожжено, перевернуто или разбито. Однако на этот раз он пересек небольшой зал молча, не обращая внимания на оклики. В последние годы Беда делил завсегдатаев «Яиц» на иуд и чертей, причем в его сознании эти категории легко пересекались. Валя следовал за долговязой фигурой на почтительном расстоянии, как оруженосец.

Приятели заняли столик в дальнем углу и заказали пол-литра, пиво и фисташки.

Через полчаса Мухин уже приканчивал третью кружку. Он подливал водку в пиво, отхлебывал, морщился и говорил с тоской:

– Никому-то теперь, Валька, наше искусство не нужно. Задолбали мы всех, кто мог денег дать. Восемьдесят процентов коллекционеров уехало.

– Куда уехало?

– А туда, где нас не коллекционируют.

– А гранты?

– Вспомнила бабка, как к Соросу ходила! На текущем этапе развития отечественного грантососания, Валик, мы имеем полный ахтунг на всех фронтах. Старые источники иссякли, мода прошла, скандалы игнорируют, в Европе воротят нос. Осталось два варианта: либо ты присасываешься где-нибудь к местному бюджету, либо тебя ждет финансовый паралич и смерть под забором.

Беда залпом осушил кружку и смолк.

– Эх, уехать бы отсюда к черту… – вздохнул он чуть погодя.

Глаза его увлажнились.

– Да куда ты уедешь-то? – по-бабьи подперев щеку рукой, посочувствовал Валя. – Сам же говоришь: Европу мы задолбали.

– Не знаю. Подальше куда-нибудь. На самый край земли. В Бразилию.

– Это еще зачем – в Бразилию?

– А говорят, там на Амазонке водится пятнадцатиметровая джоконда.

– Бедюха, да ты пьян!

– Нет еще.

– Ну и что ты с ней делать будешь?

– Не знаю. Усы пририсую.

– Нет, Борька, все-таки ты безнадежен, – грустно покачал головой Валя.

– А может, мне на природу переключиться? – встрепенулся Беда. – Вон «вопряки» сожгли березовую рощу и сразу в гору пошли. Это, правда, еще при старом режиме было. Эх, какое время ушло!

Услышав слова «березовая роща», Валя вздрогнул и чуть не протрезвел. Перед его внутренним взором заплясали солнечные пятна, и из них сам собой сложился этюд школы Куинджи. Он встряхнулся и спросил, отставляя кружку:

– Боря, давай поговорим серьезно: что ты собираешься делать?

– Не знаю. Думал вот мадам медом накормить, а теперь выходит, что нельзя, раз ее мой кореш сторожит. Да ты не бойся, Валька, я про музей уже даже не думаю. Я не из тех, кто товарищу гадит!

Последние слова Беда произнес громко, чтобы услышали художники за соседним столиком. Те замолчали и обернулись.

– Бедюха, ты чего, гадить перестал? – весело прищурился один из них, большой и волосатый.