© А. Д. Степанов, 2016

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Издательство АЗБУКА®

Андрей Дмитриевич Степанов – доктор филологических наук, PhD, профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета СПбГУ, переводчик, критик, прозаик.

Актуальный художник Беда́ Отмух (по паспорту Борис Мухин) стоял на выставке перед картиной Ван Гога «Арлезианка» и мучительно размышлял:

– Ну что бы с ней сделать такое, а? Может, помолиться? Встать на колени прямо тут – и помолиться. «Винсент, Господи, Винсент!» Нет, было уже. А что, если не помолиться, а помочиться? Ну, будто бы от восторга пузырь не выдержал. «Винсент, не могу, Винсент!» Тоже было. Думай, Бедюша, думай… А может, губы накрасить и всю картину зацеловать? Ладно, не всю, конечно. Сколько успею. Или вот что: нарисую-ка я ей на лбу подсолнух. Красным фломастером, ярко, сочно. Хорошая мысль!

Беда тяжело вздохнул и потрогал себя за поясницу.

– Мысль-то хорошая, да ведь это полгода в тюрьме, а у меня почки. И потом, тоже было. Все было! Все изгадили, хоть уходи из профессии! И ничего нового в башку не лезет. Видно, я и вправду устарел…

Последние три года творческой жизни художника были отмечены жесточайшим кризисом. Проекты лопались один за другим, и продвинутая критика уже занесла свой красный фломастер, чтобы поставить на Беде жирный крест. Мухин буквально на глазах терял самое драгоценное свое свойство: актуальность. Впрочем, свойство это было всегда особого рода. В узком кругу современных художников Беду называли «классиком»: все его акции были как-то связаны с некогда авангардным, а теперь давно уже ставшим азбучным искусством и выражали, как писал один продвинутый критик, «еле слышную в наше время хрустально-ностальгическую ноту тоски по недостижимой реальности».

Найти эту ноту было непросто.

В юности Боря неплохо рисовал и даже поступил в художественно-промышленное училище имени Серова учиться на оформителя. Однако творческую душу юного Мухина эта прагматичная профессия не грела. Ему хотелось писать пейзажи – с жаркими летними полднями, тучными коровами, прохладными речками и тенистыми березовыми рощами. Из него мог бы, пожалуй, получиться народный художник, певец колхозной деревни, но уже в конце второго курса на этом пути возникло серьезное препятствие: он познакомился с жизнью колхозной деревни.

Летом Мухин отправился на этюды в Псковскую область. Речки, рощи, бескрайние поля и чистые озера присутствовали здесь в изобилии, попадались даже коровы, но наряду с ними встречалось много такого, чего привычная Мухину живопись избегала. Все связанное не с природой, а с человеком было очень бедно и очень печально. Кого-нибудь другого эти наблюдения могли бы толкнуть на тернистый путь отражения реальной действительности, но Боре судьба готовила иное будущее.

Однажды, сидя в деревенском нужнике, в окружении гудящего облака мух, и глядя на сколоченную из неструганых досок, знакомую до мельчайших деталей дверь, он задумался, насколько то искусство, которым он занимается и которое громко величают реализмом, далеко от подлинной реальности. Вслед за этой критической мыслью явилась другая, уже философская: а является ли вообще реальность – ну хотя бы вот эти доски или эти мухи – предметом искусства? Затем пришла и третья, этическая: до чего же фатально, окончательно и непоправимо отличается и сама действительность, и мысль о ней от полотен, которые надо сначала намазать несъедобным маслом, а потом попытаться пристроить на выставку. Отчего все так устроено? И зачем? Не найдя никакого ответа, художник толкнул дверь – и вышел из сортира.

Той же ночью ему приснился вещий сон.

Господь Саваоф, похожий на декана факультета живописи Виктора Альбертовича, пожилой, бородатый и суровый, сидел за столом у себя в кабинете и смотрел на него исподлобья.

– Чем вы занимаетесь, Мухин? – спросил Саваоф.

– Картины пишу, – ответил студент и, подумав, добавил: – Прости, Господи.

– А ну-ка посмотрите на эту картину! – велел вдруг декан, ткнув пальцем в стену.

На картине две колхозницы в красных платках жали рожь.

– Что вы видите?

Борис присмотрелся – и вдруг почувствовал отвращение. То, что висело на стене, не было искусством.

– Я вижу тряпку, – ответил он, – грязную тряпку.

– Очень грязную?

– Очень. Она вся в засохшем масле.

Лицо декана посуровело еще больше. Он встал и вытянул руку:

– Изыди из кабинета моего!

Студент повернулся и, замирая от предчувствий, распахнул дверь. Гудящее изумрудное облако окутало его со всех сторон. На секунду Боре показалось, что он попал в основание радуги.

Он вытянул руку, и на ладонь ему села муха.

– Что ты видишь? – раздался голос позади него и в то же время как будто свыше.

– Мух твоих, Господи, – ответил художник, удивляясь тому, как гулко и спокойно звучат его слова.

– Что ты можешь сказать о них?

– У них изумрудные спины, прозрачные крылья и совершенная архитектура тела. Они прекрасны и странны, как все твои творения, Господи.

– А теперь слушай и запоминай! – загремел голос. – Никогда больше ты не должен касаться красок. Сегодня ты распахнул актуальную дверь. Иди и круши!

Несостоявшийся живописец сделал шаг вперед, не отрывая взгляда от собственной ладони. На ней по-прежнему неподвижно сидела зеленая муха. Боря поднес ее к лицу и растворился в ее фасеточных глазах.

Так умер пейзажист Борис Мухин и родился актуальный художник Беда Отмух.

Наутро он покинул деревню и сразу по приезде в город подал заявление об отчислении. Впереди ждала новая, неведомая жизнь.

Жизнь эта оказалась бурной. Начинал он действительно с мух, стараясь как можно лучше выполнить волю тех сил, которые направили его на путь истины. К тому же на самом излете советского андеграунда пошла мода на Сальвадора Дали, Луиса Бунюэля и связанную с ними трупно-мушиную тематику. Чего только не делал Беда с мухами в те чудные предрассветные годы… Эх, да что теперь вспоминать!

А потом порвалась связь времен, лопнули путы соцреализма, сорвалась с цепи колесница современного искусства – и понеслась. Мух Беда вскоре забросил и лишь изредка вводил их в свои перформансы – ненавязчиво, мельком, где-нибудь на заднем плане, скорее в виде талисмана, чем по соображениям художественной необходимости. Так старые мастера, какие-нибудь там фламандцы, оставляли свой автопортрет в толпе пришедших послушать Христа.

Вершиной его карьеры стала выставка 2005 года, идея которой, как утверждали злобные зоилы, была украдена у великого Пьеро Мандзони. Называлась она так: «Полное собрание выделений художника за 2004 год». Базовые выделения были аккуратно разлиты и разложены в красивые разноцветные колбы и аптечные склянки, запаяны и расставлены в живописном беспорядке на полу галереи «Вражина». Стены украшали умеренно абстрактные полотна, названные по временам года. Три картины были сработаны из Бедюшиных ногтей («Весна»), волос («Лето») и подкрашенных желтой акварелью плевков («Осень»). Четвертую, самую выразительную картину – «Зима» – Беда написал собственной кровью. Кровь он сначала сдал в донорский пункт, а потом явился туда в сопровождении корреспондентки журнала «Арт-Хау» и со скандалом добился возврата пробирки.