— Его мать, Анастасия Михайловна, до того как в 1913 году вышла замуж за приказчика Сигизмунда Рейхана, носила фамилию Кубенская, то приходилась родной сестрой Кубенскому Сергею Михайловичу. Тому самому, который попил немало крови у органов.

Услышав последние слова, произнесённые о моём дяде, я весь содрогнулся и, наверное, побелел от страха. Не знаю, что бы сделалось со мной далее, если Сталин вдруг не положил предел обуявшему меня дикому страху.

— Не спеши с выводами, Лаврентий,— произнёс он, наклоняясь, чтобы взять со стола трубку.— Может быть, это органы неправильно повели себя по отношению к товарищу Кубенскому?

Подтверждалось самое плохое. Смутные слухи, понемногу доходившие до нас о моём дяде и все как один твердившие о том, что после гражданской войны он сделался провокатором и сдал органам ЧК и НКВД многие сотни людей, обретали более чем твёрдое основание. Думать о подобном всегда было страшно, и я обычно гнал подобные мысли подальше, будучи уверенным, что моя “иностранная” фамилия и отсутствие каких-либо прямых или опосредованных связей матери с её братом надёжно оберегают меня от подозрений в близости к человеку, прослывшему провокатором и палачом.

Теперь же мне прямо об этом напоминали— и кто, кто напоминал?

Я принялся лихорадочно соображать, с чем же в таком случае могло быть связано моё внезапное приглашение на разговор к главнейшим людям страны - неужели с тем, что меня решено обвинить в недоносительстве на дядю, о котором я даже старался не думать? Но ведь такие обвинения можно предъявить в любом райотделе НКВД, зачем было тащить меня в саму Ставку?

В результате обрушившегося потрясения я оказался настолько отрешён от происходящего, что почти не стал слушать, что произнёс Берия в ответ. Теперь, по прошествии времени, я припоминаю, что в своей первой фразе нарком упомянул, что органы, по его мнению, действительно обошлись с Кубенским неправильно, из-за чего тот застрелился.

Потом - то ли для того, чтобы расставить точки над “i”, то ли с целью показать свою осведомлённость - Берия проинформировал, что мой отец, Сигизмунд Рейхан, был арестован по ошибке, а следователь, который вёл его дело, расстрелян. Однако к моменту, когда должна была произойти реабилитация, отец, к сожалению, умер в заключении из-за “общего заболевания”.

Услышанное потрясло, поскольку до сих пор у меня, равно как и у матери, оставалась надежда, что отец жив и когда-нибудь сумеет вернуться.

Если бы Берия просто сообщил мне об этом скорбном факте, я бы решил, что он как искушённый руководитель вводит меня в курс дела перед предстоящим серьёзным разговором. Однако, говоря о гибели отца, он произнёс слова “к сожалению” с таким особенным ударением и неподдельной горечью, что моё сердце дрогнуло, и в следующий момент я уже твёрдо понимал, что мои собеседники - не жрецы, взявшие меня на заклание, а едва ли не самые сердечные и близкие на тот момент люди.

За дни, прошедшие после этого ночного разговора в Ставке, я множество раз анализировал и прокручивал в голове ту ситуацию - и должен признаться, что даже теперь, всё более и более ощущая себя на заклании, я не могу найти аргументов, чтобы обвинить Сталина во время той беседы в неискренности или двуличии. Сталин выглядел опечаленным по-настоящему, и мне даже померещилось, что я видел слезу, блеснувшую на миг в уголке его глаз. Но зачем “державцу полумира”, привыкшему распоряжаться миллионами судеб, разыгрывать сцену печали перед никому не известным мальчишкой?

И хотя последующий разговор показал, что Сталин относился ко мне более чем серьёзно и возлагал на меня вполне определённые надежды, я до сих пор не могу отделаться от мысли, что в тот момент его сочувствие моему одиночеству, которое после получения из уст Берии известия о смерти отца оглушило и объяло меня целиком, было неподдельным и искренним.

Сталин неспешно раскурил трубку, и ровным голосом, переводя взгляд то на разложенную на столе карту, то на кольца табачного дыма и затем обратно, стал говорить примерно следующее.

— Мы допустили много ошибок, товарищ Рейхан. Очень много. Из-за этих ошибок мы не смогли как следует в том числе и отразить вероломное нападение Германии… Враг стоит у Киева, у Ленинграда, рвётся к Москве. В конце июля, когда ещё месяц не прошёл с момента вторжения, врагом был взят Смоленск. Захватчики во все времена рвались к Смоленску, от которого открывается прямая дорога на Москву, без единой водной преграды… Теперь нам предстоит оборонять Москву… Как вы думаете - удержим мы нашу столицу?

Последние слова Сталина обожгли меня, и я не нашёл ничего другого, как ответить, вставая:

— Обязательно удержим, товарищ Сталин! Весь народ настроен на победу. Я дважды подавал заявление, чтобы меня мобилизовали в Красную Армию, но военкомат мне отказал, ссылаясь на медицинскую статью. Помогите, пожалуйста, чтобы эти бюрократы согласились выдать мне оружие!

Я великолепно сознавал, что Сталин вызвал меня отнюдь не для того, чтобы уговорить написать заявление в военкомат в третий раз, усилив Красную Армию достаточно сомнительным бойцом,- однако другого ответа, согласитесь, в тот момент прозвучать просто не могло.

— Я тоже так думаю, что Москву мы не сдадим. Более того, я думаю, что эту войну мы завершим даже не на нашей государственной границе, а на территории противника, в самом его логове, в городе Берлине. Путь, правда, предстоит тяжёлый и непростой. А вам, товарищ Рейхан, не нужно отправляться на фронт. Я не отпустил бы вас туда даже в том случае, если бы вы являлись чемпионом страны по любому спортивному многоборью. Война, как известно, ведётся не только на фронте. Имеется другой участок, на котором ви должны нам помочь.

Произнося последние слова, Сталин явно заволновался, из-за чего в его речи усилился закавказский акцент, и “вы” он произнёс как “ви”.

Я же всем своим видом дал понять, что слушаю его с огромным вниманием.

Однако вместо того, чтобы продолжить, Сталин подал неуловимый знак, и за него говорить стал Берия.

— Ваш дядя, Сергей Михайлович Кубенской, до революции работал управляющим у фабриканта Второва. Этот фабрикант, вопреки расхожим представлениям, был честным человеком и патриотом. После революции по отношению к Советской власти он повёл себя лояльно. Известно, что когда Второва застрелили белогвардейцы, Ленин был сильно расстроен…

Здесь нарком остановился, словно желая проверить реакцию Сталина - так ли и о том ли он говорит? Не отрываясь от трубки, Сталин столь же неуловимо послал ему знак продолжать.

Берия, много знавший и безусловно хорошо подготовившийся к разговору, попытался вместить суть вопроса в несколько коротких фраз, и потому стал говорить отрывисто и немного нервно:

— Так вот, органам с самого начала было известно, что царь Николай II назначил фабриканта и банкира Второва единственным гражданским распорядителем огромного государственного вклада, открытого в Швейцарии. Из-за этого вклада Второв и был убит. Однако ключи, как выяснилось впоследствии, остались у его приказчика, то есть у вашего дяди. Теперь вы, товарищ Рейхан, должны оказать нам помощь в розыске царского сокровища, которое сегодня нужно нашей стране, как никогда.

Берия резко замолчал - и будто эти слова не были адресованы мне, стал смотреть на Сталина, в очередной раз вопрошая: “Всё правильно? Всё так?”

Я немного сбивчиво приступил к ответу - так же глядя не в лицо наркому, а куда-то вбок, на стену. Я ответил, что готов оказать любую помощь и выполнить любое задание. Однако если мой дядя застрелился, о чём мне только что сообщили,- то чем, чем именно я способен помочь? Ведь у нас в доме от дореволюционных лет совершенно не осталось ни вещей, ни документов, способных на что-либо пролить свет,- последнее я знал совершенно точно, поскольку, будучи школьником, мечтал написать роман о революции и в этой связи втихаря обшаривал шкафы и чемоданы в поисках, как мне представлялось, старых газет, книг и документов. К сожалению, мои родители уничтожили абсолютно все рудименты былого, даже фотокарточки.