Несколько раз к нам приходил Мишка. К нам… К нам… Черт возьми, разве может быть что-то прекраснее этих четырех букв?

Удивительно, но Мишка и Шурка идеально совпали: оба ни дьявола не смыслили в высокой литературе, и оба обожали трепаться о вещах, которые, в принципе, были мне довольно-таки интересны, но не настолько, чтобы посвятить им вечер. Я терпеливо слушал, а потом говорил: «Стоп, парни! Я сыт лекциями по горло — даже подташнивает».

Они дружно затыкались, мы пили пиво, смотрели боевики или футбол, вопили и в том, и в другом случае. В общем, нам было здорово. А потом Михель уходил домой, а мы с Шуркой набрасывались друг на друга и валились на пол, сплетаясь руками и ногами, как живые, перевозбужденные лианы.

Яркий калейдоскоп нашей совместной жизни проворачивается в моей памяти бесконечно, изнуряя подробностями и деталями.

…вот Шурка обжегся, и на его пальце вздулся волдырь. Шурка орет, как резаный, яростно трясет кистью и уворачивается от моих рук — боится, что будет ещё больнее, если я помажу обожженное место льняным маслом. Я уговариваю его, будто маленького, уверяя, что не один он обжигался в этом мире, что ещё моя бабушка лечила льняным маслом мои ожоги…

…вот он лежит на животе, уткнувшись в какой-то сверх умный журнал, а я бубню ему в ухо одно и то же: ужин, ужин, ужин… Он отбрасывает журнал и хватает меня за руки. И я падаю. На него. Путаюсь в его… то есть, в моей, потому что она — на нем… майке, пытаясь добраться до пупка, который обожаю, в который могу бесконечно погружать язык, упиваясь Шуркиными стонами и заражаясь его крупной дрожью. Никто не знает, что Шурка может от этого запросто кончить. Я долго вылизываю его пупок, а потом — три-четыре движения рукой, и…

…у Шурки плохое настроение — вчера он ночевал «у себя». Где находится это «у себя», и кто ждет его там, портя ему кровь, я всё ещё не знаю, но заранее ненавижу, кем бы он ни был, пусть даже отцом родным. Шурка неподвижно сидит на диване, свернув ноги калачиком, и таращится в экран телевизора. Лицо его непроницаемо и немного сердито. Совсем немного, почти незаметно, но я-то знаю. Я сажусь рядом, и Шурка склоняет голову на моё плечо…

…Шурка стоит возле окна…

…Шурка моет посуду…

…Шурка вышел из душа…

…Шурка спит, приоткрыв рот…

…Шурка ждет меня около института…

…Шурка зевает…

…Шурка разговаривает по телефону…

Шурка живет со мной уже третий месяц, а я всё ещё в это не верю.

*

А потом наступили черные дни.

Это был четвертый раз, когда Шурка не ночевал дома, со мной, когда простыни обжигали холодом мою кожу. Мне было невыносимо плохо — за весь вечер Шурка не позвонил ни разу. Эту ночь я провел, как в бреду: метался, вздрагивал, просыпаясь от собственных стонов.

Шурка позвонил рано утром, выдернув меня из кошмара, в котором я искал его, звал, о чем-то просил, умолял. Он извинился, что не смог вчера выйти на связь, и в голосе его было столько нежности, что мне стало страшно: что случилось?!

Вечером он пришел довольно поздно — в десять часов, доведя меня тем самым до ручки. Улыбнулся, обнял и долго целовал в дверях. Хоть немного отлегло от сердца.

— Шурка, ты охуел? У меня чуть инфаркт не случился!

— Не матерись.

— От кого я это слышу?! Ты сам материшься, как стихи читаешь.

Он затормошил меня, затряс и тычками в спину погнал на кухню.

— Умру, если чего-нибудь не дашь.

Мы ели пельмени, щедро поливая их кетчупом «Кальве». Да, это был именно «Кальве». Шурке он нравится… Нравился.

Потом мы долго торчали в душе. Нам было тесно, томно и весело. Наши задницы скользили по пластику; с наших членов стекало — сначала вода, потом сперма; наши губы ловили капли — и капли воды, и капли спермы.

В постели мы только нежились — странно, но на этот раз полноценный секс был чем-то лишним, второстепенным. Шурка меня заласкал, затискал. Уснули мы быстро, разомлевшие, опьяненные откровенными прикосновениями и легкие опустошенными телами.

Утром, за кофе, он мне сказал:

— Дэн… Я уезжаю.

Всё во мне оборвалось.

— Куда? Когда? Надолго?

— В Англию. Через неделю. Навсегда.

Комментарий к Глава 3 Два месяца и одиннадцать дней

http://www.youtube.com/watch?v=vlXWJFat9wY

НЕ УДЕРЖАЛАСЬ!)))

========== Глава 4 Ты не бросишь меня? ==========

Мне показалось, я перестал воспринимать человеческую речь. Смысл Шуркиных слов до меня не доходил, хоть убей. Какая-то Англия… Что за Англия?! Осознание накрыло потом, через несколько оглушительно долгих минут. А пока я сидел перед ним — дурак дураком, и пытался хоть что-то понять. И когда наконец понял, почувствовал себя высохшим, отслужившим своё листком, который оторвало порывом ветра, бросило на дорогу, и скоро на него наступят грязной подошвой и перемелют в труху.

Мой Шурка уезжает в Англию. Навсегда. И, черт возьми, это так… естественно, так гармонично.

Я вдруг отчетливо понял, что именно там ему самое место — удивительному и непостижимому, тонкому, безупречно слепленному шедевру. Он сольётся с чистым британским воздухом без малейшего затруднения, мгновенно став своим каждому встречному англичанину. И те набросятся на него восторженно и алчно, вопьются в его нежную шею долгожданными поцелуями и мигом обратят в свою чопорно-аристократичную веру. И Шурка забудет меня, как странное недоразумение, как нелепый каприз. Ну, было… И что? Незачем вспоминать всякий вздор.

Захлестнула дикая ревность, и это было первым из каскада разрушительных чувств, что обрушатся на меня потом, через пару-тройку минут.

Шурка уезжает в Англию. Навсегда. Через… Что?! Через неделю?!

— Какого лешего ты молчал? Почему сказал об этом только сейчас? — спросил я очень спокойно — каскад ещё только набирал силу.

Шурка вскочил и забегал по кухне.

— А когда?! Когда?! — восклицал он, останавливаясь за моей спиной, размахивая руками, как безумная мельница — крыльями, и снова принимаясь бегать. — За час до отъезда? Месяц назад? Что могло измениться, если это практически свершившийся факт?!

— Поэтому ты ненавидел меня, да? — догадался я. — Поэтому так жестоко насиловал в той подворотне…

Мне показалось, что Шурка сейчас умрет — так он побледнел, так закачало его из стороны в сторону.

— Зачем ты…

Видит бог, я не упрекал. Я просто озвучил свою догадку. И какое же это насилие, если я сам тогда выл от страсти, подставляясь под его руки? Но я это произнес, и до сих пор не могу простить себя за причиненную Шурке боль.

Он вышел из кухни и притих в глубине квартиры, которая показалась мне в этот миг огромной, не знающей ни конца, ни края.

Я тщательно ополоснул наши чашки и убрал их в сушилку, насухо вытер обеденный стол…

Шурка стоял в дверях, готовый уйти.

— Не приходи сегодня, — сказал ему я. — И вообще больше не приходи. Вали в свою Англию.

— Не приду.

Сказал и ушел. А я остался в прихожей, внимательно рассматривая входную дверь: каждую трещинку на её поверхности, каждый её изъян.

Это моя дверь, и она закрылась. За моим Шуркой. Навсегда.

Что такого ужасного в этих словах? Почему из-за них померкло солнце, и высох воздух?

Я не поехал в институт, я лег на диван, и лежал до самого вечера, ни о чем не думая, не вспоминая, не обвиняя. Лежал, как всеми брошенный паралитик — некому подать воды, некому поднести судно.

Лежал до прихода Шурки.

Он молча прошел в кухню и включил чайник. Он сделал это так привычно, так по-домашнему! Вскоре вода зашумела, потом раздался громкий щелчок, и одуряющее запахло арабикой. В голове помутилось: весь день я ничего не ел и не пил.

— Дэн… — раздалось Шуркино рокотание — сладостное, губительно-бархатное, родное.

Мой любимый Шурка уезжает в Лондон. Навсегда. И осталась одна неделя.

Я приплелся в кухню и сел за стол, жадно хлебнув крепкий, сладкий напиток.

И из глаз моих хлынули слезы.

Они лились и лились, и я глотал соленую горечь вперемешку с терпким привкусом кофе — на грани обморока, на грани истеричного хохота, на грани… всего.