Я понимал, как глупо выгляжу со стороны, пожирая его глазами. Но я бредил им две недели, и мне было наплевать, что обо мне могут подумать.

Он ни разу не повернул головы в мою сторону, хотя, я готов был в этом поклясться, чувствовал мой воспаленный взгляд. Узнал? Да нет, быть этого не может… Кто я для него? Короткий гудок уходящего пригородного электропоезда.

Я пробрался к выходу, едва не пропустив свою остановку.

В голове клубился едкий паровозный дым. Пахло мазутом и раскаленным железом. Меня сбило и расплющило всеми двенадцатью вагонами.

Но я сделал вид, что жив. Я же пообещал Михелю.

Я даже записывал лекции.

Я даже сходил в кино, а ближе к ночи позвонил знакомой девчонке, и она живенько прицокала каблучками к двери моей квартиры. Я старательно трахал её душистое, холеное тело, умирая от невозможности уткнуться носом в потные волоски глубоких мужских подмышек.

Через три дня я снова его увидел.

Он неторопливо прогуливался неподалеку от моего института, засунув руки в карманы потрепанной, неопределенного цвета куртки — самой дешевой и уродливой, которую только можно отрыть на помойке, названной вещевым рынком. Его брюками можно было спокойно вымыть полы в наших не блещущих чистотой аудиториях. Но! На удивительно гибкой шее болтался завязанный небрежным узлом брендовый шарф, даже на первый взгляд охуительно дорогой.

Он взглянул на меня в упор, и я, вмиг превратившись в нечто бесформенно-жидкое, вязкое, просочился прямо на дно его удивительных глаз. И остался там вечным пленником.

Кажется я пытался что-то пробулькать. Наверное, «привет, как дела?»

Но он вдруг оскалился и процедил, задохнувшись от необъяснимого бешенства:

— С-сука…

А потом развернулся и исчез, прихватив с собой мою потерявшую форму сущность.

Ровно месяц я сгорал, а потом выгорел и в который раз попробовал вернуть самого себя. По капельке, по крошечной, малюсенькой капельке восстанавливал я свое расплесканное, горько-соленое тело.

Представляете, как это было трудно?

***

Торопливые шаги за спиной неприятно вздыбили мой загривок — не хватало ещё возни с ночным грабителем или с кем-то похуже, настроенным тоже не слишком миролюбиво.

— Эй! — взорвалось многократным эхо пространство глубокой арки с массивными облупившимися колоннами, за которыми время от времени ночевали бомжи и справляли малую нужду запоздалые граждане, застигнутые врасплох позывными природы. — А ну стой, сука!

Я мгновенно узнал этот голос, хоть и слышал его лишь два раза, и замер, не оборачиваясь, чувствуя приближение каждой клеточкой задрожавшего тела…

…Мне было очень больно, но боль была головокружительно прекрасна. Голова и в самом деле кружилась, и поэтому я вцепился пальцами в пыльную стену непроницаемо темной, пустынной арки, в которой он меня сейчас трахал. Чтобы не упасть. Или не улететь, став частью холодного ночного воздуха, частью клубов жаркого пара, вырывающегося из моего бесстыдно стонущего рта.

Он трахал меня очень больно. Потому что очень хотел, потому что ненавидел, потому что ему было до обморока хорошо, и от этого ещё хуже.

Он содрал с меня брюки и трусы, согнул, молча надавив ладонью на поясницу, грубо растянул пальцами мою дырку и вогнал небольшой, сухо скрипнувший член. Хоть бы плюнул в ладонь для приличия… Но он разодрал меня намеренно, хотя, я уверен, ему и самому не слишком это понравилось. Головка была обильно мокрой, я это сразу почувствовал, но такой незначительной течки маловато, чтобы легко протолкнуться в узкий, нетраханый вход. И хотя я и сам истекал, будто дворовая сучка, это не спасло положения. Он некрасиво кряхтел, зло матерился, кое-как помогая себе руками и наконец протиснул головку. Выдохнув очередное ругательство мне в затылок, он вошел в меня полностью, шаг за шагом доводя болью едва не до обморока, и я был дьявольски благодарен, что его член такой аккуратный и относительно тонкий. Но всё равно было дико больно. И дико сладко. Я мог кончить в любую минуту.

Я так и сказал ему: «Сейчас кончу…»

Что с ним стало!

Он вскрикнул и рвано задергался, глубоко вгоняясь в меня, задышал ещё жарче, и я прогнулся, блядски выпятив зад и насаживаясь на него с ненасытностью шлюхи. Внутри стало влажно. Кровь? Нет, не похоже. Я что, потек изнутри?!

Я расставил ноги так широко, как это позволяли мои болтающиеся на щиколотках штаны, собирающие заплеванную, зассанную пыль, я принимал его в себя, униженно скуля на всю подворотню. Долби меня, долби. Разорви мою задницу в клочья, только остуди хоть на миг это чертово пламя. Я так хотел его, что было даже страшно. Нельзя так хотеть. Нельзя.

Но и он хотел. Его руки держали меня очень крепко, словно боясь уронить, ладони пылали, и сам он пылал.

Я неистово крутил задницей, проворачивая внутри себя его член, обезумев от одной только мысли, что ему отдаюсь, а он толкался в меня со всей силы. Его лобок грубо впечатывался в мои ягодицы, и жесткие волоски натирали кожу. Безумие… Мне казалось, ещё секунда, и вены на моем вспухшем члене лопнут с жутким, звенящим треском, и вытечет кровь, похотливым ручейком заструившись по трещинам раздолбанного временем и каблуками асфальта.

Видели бы меня мои облитые духами подружки! Герой их несбыточных грёз, их страстных однодневных романов самозабвенно трахается с каким-то лохматым отребьем и сгорает от наслаждения.

— Су-у-у-ка, — завыл он, дергая бедрами и царапая мою кожу не стриженными ногтями.

Я понял, что он кончает, и когда внутри растеклось горячо и обильно, быстро схватил свой член — подрочить хоть немного и тоже кончить. Я так хотел кончить, что это стало почти невозможным: мои яйца пылали, и ствол ломило от возбуждения.

Он выскользнул из меня, дрожа и всхлипывая, навалился на спину, и я едва не упал, сокрушенный его монолитной тяжестью. Худая сволочь, а того и гляди раздавит в лепешку.

Но он вдруг подтянул меня ближе, а потом, повернув к себе лицом и схватив за плечи, повалил прямо на грязный асфальт.

Я был абсолютно уверен, что сейчас он меня убьет. Задушит. Или свернет шею.

Подохнуть с расстраханным задом и спущенными штанами — достойный финал. Дал бы, что ли, кончить перед смертью, а там… Всё равно мне не жить без него, всё равно я уже пропал, и при этом готов простить ему всё, что угодно, даже собственную погибель.

Но он, продолжая всхлипывать и стонать, неловко пополз вниз и, на секунду прижавшись лицом к моему горящему стояку, начал сосать — неумело, но очень жадно.

Я едва не проткнул его горло — так мощно меня подбросило, и почти сразу кончил, зажав лицо обеими руками, размазывая по щекам слезы и слюни.

Он целовал мой живот, мои бедра, мои прижатые к лицу руки.

Целовал, целовал, целовал…

— Сука… Что же ты со мной сделал, — шептал он, обхватывая мою голову и прижимая к себе. — Что ж ты…

А я ничего не делал. Видит бог. Я просто влюбился в него без памяти.

С первого взгляда, и на всю жизнь.

*

Мы молча курили в той самой подворотне, где он только что лишил меня девственности.

Уже по третьей сигарете.

Задницу нещадно саднило, но тело, наконец-то избавленное от свинцовой тяжести непроходящего, изнуряющего желания, тонко звенело. Мне никогда не было так хорошо. И так плохо. Я знал, что сейчас мы докурим, и он, сплюнув мне под ноги, растворится за поворотом.

— Как тебя зовут? — прохрипело над самым ухом, и я дернулся, как припадочный. Господи, он доводил меня даже своим голосом — внизу живота снова пронесся горячий поток.

— Дэн.

— Я — Шурка, — буркнул он, отбрасывая окурок.

— Саша?

— Шурка! — Он упрямо тряхнул головой и поправил ремень на джинсах. — Блядь, грязный, как из свинарника.

— Пойдем ко мне, почистишься, — пискнул я еле слышно. — Я живу в двух шагах отсюда.

— Шляешься по ночам, — проворчал он и вдруг весело заржал. — Не боишься, что изнасилуют? Пойдем.

Я не мог поверить, что это правда, что сейчас он переступит порог моей квартиры, и я запру двери на все замки.