Я заманивал его, я его похищал. Своего любимого Шурку.

— Один живешь? — чересчур безразлично спросил он, и меня в очередной раз ошпарило: он знал, зачем мы идем ко мне, знал, что сейчас будет и… волновался?

— Один.

…Мы трахались с ним всю ночь, до потери пульса. Вернее, я трахал его, потому что моя истерзанная задница не способна была снова принять даже палец, как бы сильно я этого ни хотел. Но сначала мы целовались. До изгрызанных губ. Никогда и никого я так сладко и так ненасытно не целовал. Да и он засасывал мои губы с жалобным всхлипом, облизывал быстрым языком подбородок, слепо тыкался в уголок рта и снова засасывал.

Потом он попросил ему подрочить.

Откинулся на спину и выставил свой охренительно красивый член.

Я накинулся на него ртом, но он бережно отодвинул моё лицо, погладил пальцами распухшие губы и попросил: — Потрогай меня, пожалуйста, поласкай.

Тогда я впервые подумал, что с моим любимым Шуркой не так всё просто. «Поласкай»?

Я лег рядом и положил на него ладонь… Как я его ласкал! Я не знал, что способен на ласку, да ещё такую. Себе я всегда отдрачивал грубо — мне нравилась именно грубость. Оргазм при этом бывал крышесносным, до искр из глаз.

Шурку я довел до беспамятства именно нежностью. Он извивался под моими руками, едва не плача. Кончая, он вцепился в мою ладонь, а потом, продолжая содрогаться, мазнул этой моей мокрой ладонью между своими ровными, гладкими половинками, и сказал: — Трахни меня, Дэн.

Когда я в него вошел, мне почему-то подумалось, что внутри у него облака. Там было и гладко, и рыхло одновременно. Бесподобно. Невыносимо тепло и… чисто. Мой член погрузился и утонул… Я бы и рад был оставаться в Шурке подольше. Входить в него снова и снова: сначала медленно, то выскальзывая полностью, дразня и поглаживая налитой головкой маленькое отверстие, то проталкиваясь глубоко и сильно; потом всё быстрее, наращивая темп и мучительно-сладко приближаясь к завершению. Но дернувшись всего несколько раз, я заорал, щедро выплескивая в эти чистые облака крутой кипяток.

Шурка, Шурка, Шурка…

Ты спишь на моём плече. Ты мой единственный свет, мой смысл, моя правда.

*

Так начался наш сумасшедший роман.

Он длился два месяца и одиннадцать дней.

Его, как и все романы, мало-мальски достойные уважения, подстерегал кровожадный зверь о семи головах и о десяти рогах, и имя ему было — Разлука.

Я умру без него, слышишь ты, долбаное божество?! Радуйся! Твоя месть удалась.

========== Глава 2 Солнышко ==========

Обычно я всегда просыпаюсь долго. Проклиная будильник, с головой закатываюсь в одеяло, пытаясь оттянуть неизбежное и воруя у самого себя драгоценные минуты — ни душ нормально принять, ни кофе со вкусом выпить…

Сегодня я проснулся мгновенно, но из сна меня выдернул не будильник. Грудь ощутимо придавило что-то теплое и тяжелое, и я сразу понял, что это Шуркина голова. Я чуть-чуть приоткрыл глаза и сквозь дрожь ресниц увидел его. Шурка лежал на спине, вольно раскинув руки и ноги, упираясь затылком в ямку между моих сосков, и уютно похрапывал.

Мне сразу же захотелось разбудить его, зацеловать расслабленный рот, оживить сладкий язык, отдохнувший за несколько часов глубокого сна, но я боялся даже дышать. Сейчас я пошевелюсь, он откроет глаза, потянется, хрустнув тонкими ребрами, и выпрыгнет из моей кровати. И из моей жизни. Ведь прекрасные сны всегда заканчиваются, на то они и сны.

Поэтому я лежал неподвижно и слушал удары сердца, мысленно матеря его за предательский грохот и несдержанное трепыхание.

Но Шурка сам завозился, завертел головой и, извернувшись, как уж, привалился ко мне животом, мазнув по бедру мягким, прохладным членом. Он не проснулся, наоборот — судорожно вздохнув, засопел ещё громче, а я едва не захлебнулся рванувшим из горла стоном. Я так сильно его любил!

Через полчаса он низко и немного сипло пробормотал: — Я знаю, что ты не спишь. Сильно мы опоздали?

И открыл глаза.

Я смотрел на него завороженно и туманно: за эти полчаса в своих эротических грезах я облапал его не единожды, очень темпераментно и откровенно, а потому плохо соображал.

— Дэн, — позвал меня Шурка, — который час?

— Не знаю. Ты куда-то торопишься? — И я осторожно обнял костлявые плечи.

Он на секунду прижался всем телом и, сладко зевнув, высвободился из моих рук.

— Мы оба торопимся. Разве тебе в институт не надо?

— Надо… — вяло согласился я и добавил: — Плевал я на институт.

— Напрасно. Сколько пар мы проспали?

Шурка сел на краю постели, свесив худощавые, но крепкие ноги.

— Мы? — оторопел я. — Разве ты…

И запнулся.

Черт! Ведь ещё вчера сквозь пелену своего сумасшествия я догадался, что любимый мой Шурка вовсе не бродяга и уж точно не отстойный, полуграмотный лох. И тряпки его дурацкие — сплошной эпатаж. Когда Шурка стащил с себя кучу дерьма, гордо именуемую одеждой, и, небрежно запихнув её в барабан стиральной машины, остался в одних трусах, я с изумлением понял, что эти терракотовые, тонкого трикотажа трусы едва ли не дороже моих скромных, но вполне приличных штанов. Да и шарфик тот брендовый я не забыл…

Что это, Шурка? Зачем тебе весь этот маскарад? Кого ты хочешь шокировать своим потрепанным видом?

Всклокоченные кудри переливались здоровым агатовым блеском, и поработала над ним рука явно очень искусного мастера… Кожа, такая чистая и гладкая, что даже суточная щетина не в силах обезобразить её, несомненно знала только качественное, мягкое мыло… А эти вызывающе длинные ногти, которыми вчера в подворотне он расцарапал мне бедра! Розовые лунки, красивая, ровная форма, ни заусенец, ни сухой, заскорузлой кутикулы… И пятки ухоженных ступней елозили ночью по моей заднице возбуждающе бархатно…

Кто ты, Шурка? Кому ты бросаешь вызов?

— Что — разве я? — Шурка пытливо всматривался в моё потрясенное сделанным открытием лицо и ждал ответа.

— … разве ты учишься?

Он усмехнулся.

— Я так сильно похож на невежду? Да, учусь. Университет. Первый курс. И с утра у меня была очень важная лекция. Но… — он метнулся ко мне и прижался с неожиданной нежностью, — …но ты оказался важнее.

— Так я тебе и поверил, — проворчал я, всеми силами пытаясь справиться с окончательно взбесившимся сердцем. — Ты просто проспал.

Шурка придвинулся ещё ближе.

— Ты всегда такой?

— Какой?

— В себе неуверенный?

И я честно признался:

— Нет. Только с тобой.

Он заглянул мне в глаза — внимательно и почему-то печально, и ничего не сказал. А у меня заныло, заболело в груди от ощущения неизбежной потери. Шурка завладел мной всецело, а я не владел даже его волоском.

— Может быть, ну их к лешему, эти лекции? — осторожно спросил я. — Проведем этот день вместе, погуляем…

— Нет! — Он вскочил — голый, прекрасный. — Срочно в душ, а потом — кофе… У тебя есть кофе?

— Есть… — разочарованно вздохнул я.

Очень хотелось с ним в душ. В университет. К черту на рога. Куда угодно — только бы с ним.

— Я потный и мерзкий. — Шурка сунул нос себе в подмышку. — Фу!

Если бы только он знал, какой бешеный афродизиак этот его пот! Как выворачивает наизнанку нутро, стоит только этому самому бесподобному, самому возбуждающему в мире запаху коснуться моих ноздрей. Как хочу я поглотить этот запах — весь, до последней молекулы, и пропитать им свою ошалевшую кровь.

Шурка, Шурка, Шурка, ты поработил меня одним взмахом ресниц.

— Завтракать будешь? — спросил я гибкую спину.

— Нет, я не завтракаю, — бросил он, не оборачиваясь, на ходу. — Я вообще очень мало ем, предпочитаю думать.

— Оно и видно. Анорексик несчастный.

— Я так ужасен? — Он всё-таки обернулся и хохотнул, не удержавшись от капли кокетства, потому что отлично знал, что ничего ужасного в нём нет и в помине, что весь он — чертово совершенство: от взъерошенной темной макушки до больших, но удивительно изящных ступней.

— Ты так… Ты черт знает что такое! — выпалил я.