Разве нет?

Почему же тогда он всё узнает? Каждый уголок квартиры ему знаком, каждая ложка в среднем ящике разделочного стола. И кухонные полотенца (приобретенные явно не Шерлоком), щедро расцвеченные сочным клубнично-абрикосовым натюрмортом, и камин с едва заметной трещинкой на защитном экране, и небольшая чугунная дровница…

И то, как улыбается миссис Хадсон…

И то, как смотрит на него Шерлок…

Они вместе: готовят, завтракают, обедают и ужинают, смотрят телевизор, сидят у камина, разговаривают. Они рядом, очень близко. Так близко, что переплетается исходящее от их кожи тепло. Задевают друг друга плечами, руками, коленями, вздрагивают, краснеют и понимающе улыбаются. Сила их притяжения непреодолима. Желание видеть друг друга всеобъемлюще. Будто встретились после долгой разлуки и никак не могут насытиться.

Шерлок напряжен, и Джон это видит. Видит, как стынет его взгляд от шелеста проезжающих мимо окон машин, от телефонных звонков, от шорохов, скрипов и стуков.

Но все меньше и меньше.

Он расслабляется по крупинке, но всё-таки расслабляется. Джон тихо радуется: хороший знак. Выпутаемся как-нибудь.

И не важно, что сам Джон натянут, как тетива. Он боится за Шерлока. Боится до тьмы в глазах. Он готов спать у его двери, распластавшись на пороге непробиваемо прочной броней. Он разорвет любого, кто попытается отнять у него это счастье: видеть, слышать, знать, что он есть. Но так же хорошо Джон понимает, насколько бессильным может он оказаться, случись то, чего так мучительно ожидает Шерлок.

И опасность смертельна, чего уж скрывать.

*

В тот день, день первый, Джон всё-таки выманил Шерлока на прогулку, и недоуменно посматривая на его блестевшее от пота лицо, наконец-то начал осознавать, что всё на самом деле серьезно.

Но даже не предполагал, что серьёзно настолько.

Он потащил Шерлока в Гайд-парк, самый лучший, на его взгляд, парк Лондона. К чему мелочиться, прогуливаясь в каком-нибудь скромном, непритязательном скверике? Они сидели у озера, ели мороженое, пили крепкое пиво, приятно хмелели и подшучивали над спонтанными позывами своих мочевых пузырей. Бродили по парку, наслаждаясь свежестью и молодостью весны. Ели теплые, божественно вкусные пироги со свининой и яблоками. Пили капучино с корицей. Джон морщился: слишком сладко. Шерлок облизывал губы: сладко… Джон обливался жаром, вспоминая прикосновения этих губ.

Джон любил его. Правда, любил.

Домой они возвращались в сумерках. У дверей он взял Шерлока за руку, и, почувствовав ответное движение пальцев, мысленно поставил себе зачет: молодец, всё правильно. Шерлок боялся войти в квартиру, и боялся именно за него, Джона.

Успокойся. Мне не так-то легко сломать хребет. Если только выстрелом в спину.

Квартира встретила безопасной, уютной тишиной, сквозь которую прорывалось негромкое бормотание телевизора в гостиной домовладелицы.

Но Шерлок поднимался по лестнице так, будто крался к логову зверя: осторожно, еле слышно ступая.

— Шерлок, перестань.

— О чем ты? — Он резко обернулся и смутился, встретившись с Джоном глазами. — Не понимаю.

— Всё в порядке. Дома всё в порядке. Поверь, я это чувствую. И, пожалуйста, пропусти меня первым.

— Нет. Меня он не тронет.

— Кто — он? Там никого нет.

И только убедившись, что квартира пуста, Шерлок понемногу расслабился.

Но тревога не покидала его, заливая глаза лихорадочным блеском и превращая их взгляд в короткий бросок. Бросок в сторону Джона.

Он ждал вопроса — «того самого», на который, Джон это ясно видел, сегодня отвечать хотелось бы меньше всего: слишком уж хорош был этот весенний денек, и этот вечер, медленно накрывающий город бархатными, теплыми сумерками.

Джон не выдержал: — Завтра, Шерлок. Или послезавтра. А может быть, никогда.

Шерлок сразу всё понял и едва слышно вздохнул: — Завтра. Поговорим обо всем завтра.

Без сомнения, разговор предстоял нелегкий, и прежде всего, для Шерлока. Как облегчить груз, под тяжестью которого Шерлок сутулился, теряя величавую стать, Джон не знал. Пока не знал.

Кто такой Шерлок, хастлер или наследный принц, Джона тревожило мало. Потому что это Шерлок. Его вены и артерии туго наполнены кипучим и алым: то ли терпкостью молодого вина, то ли сладостью соков невиданных райских плодов, но и то, и другое одинаково ударяет в голову. И этого более чем достаточно.

Но как могло случиться подобное с потрясающе умным, аристократичным, независимым человеком, понять не мешает. Чтобы защитить. Чтобы знать, кого и за что он непременно убьет, даже если в этот момент сделает свой последний, свой самый короткий вдох. Но — завтра. А сегодня — его первый вечер в этой квартире. Дома. Очень близко от прикорнувшего на диване Шерлока, настолько измученного тягостным предчувствием одному ему известной беды, что заснувшего внезапно и незаметно для себя самого. И он, Джон Хэмиш Ватсон, нахлебавшийся вдоволь дерьма и крови, почти потерявший надежду даже на горстку радости, никому не позволит отнять у него этот вечер, этот трепетный миг, превратив гостиную, мягко подсвеченную углями очага*, в гребаную исповедальню.

Пусть спит. Пусть отдыхает. Любовь моя…

***

Разбудило Джона еле слышное движение внизу. Мгновенно взмокнув от ужаса, он кубарем слетел с кровати и рванул на себя дверь.

— Шерлок!

— Доброе утро, Джон, — раздался бодрый голос, и Джон прижал ладонь к ошалевшему сердцу: спокойно, глупое, и не будь смешным.

Но всё же спросил, сухо глотая дрожь: — Ты в порядке?

— Да. Варю кофе.

Ноздрей коснулся густой, насыщенный аромат, и Джон удивился мощи накатившего страха: все остальные ощущения и эмоции вмиг исчезли, уступив место безрассудному ужасу всё потерять.

Неужели и дальше так будет?

Черта с два! Надо разобраться со всем этим, и как можно скорее. В его доме будет надежно и безопасно. Всегда. Ни одна тварь не вползет, даже если это сам Сатана.

— Джон, поторопись. Миссис Хадсон кое-что принесла. Для тебя старалась.

Ни одна тварь сюда не вползёт, слышите?!

— Я скоро!

Убрать постель, умыться. (Как мягко и сладко спалось… Какая чистая, прохладная вода…).

Надо купить халат. Обязательно! И новая пижама не помешает.

Кофе. Горячий, крепкий.

Кофе, который варит для него Шерлок.

Шерлок.

Кружится голова, ноет каждая косточка.

…Шерлок варит кофе в их кухне.

И что там, интересно, принесла миссис Хадсон?

*

Проклятье! Как он не помешался, слушая тихий, бесцветный голос?!

В Джоне боролись два ослепленных эмоциями существа — готовый прикончить на месте воин, которого Шерлок ещё не знает, которого он ещё ни разу не видел, и, дай бог, никогда не увидит, и задыхающаяся от нежности нянька, готовая прижимать к груди и баюкать доверенное ей чудо жизни, удивительное и до слёз любимое.

Теперь Джон знал всё, от начала и до конца.

Шерлок не прятался за намеки, говорил откровенно и очень больно. Так больно, что сердце жалко стонало, не справляясь с отчаянием.

Каким всё это время было его лицо, Джону представлялось с трудом, но, видимо, таким страшным, таким перепаханным и изрытым страданием, что Шерлок вдруг замолчал, резко прервав свой монотонно-кошмарный рассказ, а потом произнес, отвернувшись к окну: — Ты можешь уйти. Я пойму.

Эти нелепые слова вышибли Джона из дружелюбных объятий кресла. Он метнулся к окну и дернул в стороны тяжелые полотнища штор. Надо срочно впустить сюда свет. Много света. Потоки света.

— Неужели некому было тебя защитить?! Твой брат… Этот полицейский, этот инспектор… Ты же сказал, что он… Неужели они…

— Джон, — невозмутимость Шерлока сводила с ума, — ты не понял? Это было невозможно.

— Родственник миссис Хадсон. Все эти люди. Столько смертей… Господи! И ты…

— И я, трусливый сукин сын, так и не решившийся остановить его. Я знаю, Джон, что до конца жизни мне не выплатить этот долг. — Шерлок поднялся.— Извини, мне надо побыть одному.