Будь ты проклят, ублюдок! Что же ты со мной делаешь…

— Может быть, ты потратишь их на что-то более стоящее, Джон?

— Я хочу потратить их на тебя. Ничего более стоящего в данный момент у меня нет.

— А я у тебя есть?

— Сейчас — есть. Хватит болтать. Надоело.

И Джон прикоснулся пальцами к ремню своих джинсов.

— Раздевайся, тебе говорят, — повторил он, не узнавая собственный голос — грубый, срывающийся на хрип.

…Джон не мог отвести глаз от обнаженного тела, несмотря на крепость мышц и упругость кожи, кажущегося хрупким и беззащитным.

Такого прекрасного и такого откровенно зовущего.

Отвердевший член атласно блестел, закинутые за голову руки открывали подмышки, трогательно опушенные неожиданно светлыми, тонкими волосками, живот вздымался от заметно участившегося дыхания, капельки пота стекали между сосков, и сердце Джона исходило предсмертной мукой.

Посмотреть в глаза тому, кто так бесстыдно ждал его ласки, не хватало мужества.

Джон был мокрым настолько, что казалось ещё немного, и капли, одна за другой с тихим стуком упадут на светлую кожу отдающегося ему мужчины. Мужчины, которым он бредил вот уже целый месяц, которого так невыносимо хотел.

Не мстительно поиметь, обшаривая трясущимися от волнения пальцами и подвывая от рвущегося наружу желания, нет. Джон даже представить не мог, как коснется этого лунного сияния, как накроет его собой, хотя именно для того и привел в осточертевшую конуру: жестоко взять, доведя до нечеловеческих воплей, до бессознательного бормотания и всхлипов. Замарать эту расшатанную кровать кровью, дерьмом и потом, забрызгать семенем, а потом встать и уйти навсегда, кинув шлюхе её натраханный гонорар.

Но сейчас он хотел совершенно другого: абсолютной власти над каждой, даже самой маленькой косточкой, над каждой капелькой терпкого, вкусного пота; хотел поглотить, вобрать, спрятать внутри себя это тело, измочаленное чужими руками, и унести далеко-далеко, туда, где солнце и дождь, где чистота и свет. Где можно любить и не желать из-за этого собственной смерти.

…Джон коснулся пальцем уретры и, содрогнувшись даже от такого слабого прикосновения, снял накопившуюся и готовую пролиться влагу. Медленно растерев её между пальцами, превозмогая внезапно накативший панический страх и омерзение к себе самому, он раскрыл сомкнутую ложбинку и невесомо мазнул по чистому анусу парня, охваченного странной для опытной шлюхи дрожью.

Его горло издало сдавленный стон, полный непонятной, но такой очевидной боли. Каждый волосок на коже вздыбился, пальцы запылали, словно только что их окунули в раскаленный жидкий металл.

Боже, что это?!

Будто огненный ураган охватил Джона со всех сторон и через поры прорвался внутрь, устроив там дикую пляску, вспенивая кровь и перемалывая суставы и кости.

Джон изнывал.

Обхватив ладонью болезненно налитый член, он едва не закричал в полный голос от желания толкнуться в кулак и тут же кончить, разбрызгивая своё бесполезное семя. Но, превозмогая сумасшедшую лихорадку и почти задыхаясь, он протолкнул в ложбинку чувствительную, потемневшую от прихлынувшей крови головку и несильно потерся о кожу.

Шерлок резко выдохнул, приподнялся и впился пальцами в его плечи, притягивая к себе, пытаясь сократить расстояние.

— Убери руки.

Руки исчезли, и Джону захотелось умереть на месте — так заледенела кожа, лишившись желанного прикосновения. Никогда и никого он не хотел с такой силой, и эта с каждой секундой возрастающая зависимость вызывала жгучую ярость.

Зачем всё это? Эта боль. Это стремление защитить. Кого?! Развратную дрянь, что послушно раздвинула ноги?!

— Хочешь? Хочешь трахаться, шлюха? Очень хочешь? — прошипел он, больно вдавливаясь головкой в неподготовленный вход. — Почему же тогда не впускаешь? Зажался как глупая целка. Не нравится мой толстый плебейский член? Или папочка не разрешил?

Бедра резко дернулись и сомкнулись, зажав Джона в каменные тиски. Лежащее перед ним тело застыло, вмиг лишившись всех жизненных соков, биения и дрожи, тепла и желания. Острый локоть прикрыл отвернувшееся лицо, и каштановый завиток упал на подушку крошечным вопросительным знаком.

Сердце сотрясалось с немыслимой болью, и Джон на мгновение испугался, что сейчас рухнет замертво, исполнив наконец-то страстно взлелеянную мечту: прижаться к тому, кто стал для него любовью и исступлением, кто стал для него всем на Земле.

Не в силах больше выносить эту муку, эту опаляющую сердце жалость, он рванул его на себя, сжимая так крепко, что мышцы отозвались режущей болью. Губы жадно прильнули к виску, заскользили по волосам, целуя, утопая в них, согревая дыханием.

— Не плачь.

*

…Он ласкал, утешал, баюкал своё укутанное в хлипкое одеяло, смертельно уставшее счастье, своего единственного, который всё это время силился что-то сказать, но не находил подходящих слов и только всхлипывал, прижавшись к груди, готовой защитить его от всех бед и несчастий, повторяя бесконечное «Джон… Джон… Джон…».

* Имеется в виду Египетский сфинкс — древний символ спокойствия и мудрости.

========== Глава 32 Вместе ==========

Шерлок спал.

Давно наступил рассвет, занялся и ярко расцвел весенний солнечный день, а он продолжал отсыпаться, словно на далеко не сказочном гостиничном ложе frau Holle* расстелила для него свои знаменитые снежные перины, и он утопал в них, погруженный в долгожданный покой, мирно сложив на груди ладони и по-детски приоткрыв губы, близость которых была невыносима, и поцеловать которые Джон до сих пор не посмел.

Вчера… или сегодня… Чёрт, в голове настоящая путаница, и мысли, будто капли тягучего мёда, перетекают одна в другую, так и не оформившись во что-то, имеющее смысловую ценность. Плевать! Вчера или сегодня они оба отключились достаточно быстро, это Джон хорошо помнил. Несвязное бормотание Шерлока стало вдруг еле слышным, судорожные выдохи в шею — более ровными, и вскоре он, перестав всхлипывать и дрожать, сонно притих, заметно отяжелев в осторожных объятиях.

Вымотанный, едва оправившийся от сильнейшего стресса, Джон вскоре и сам задремал, и проснулся, испуганно дернувшись, словно вынырнул из глубокого черного омута.

Не веря себе самому.

Не веря тому, что достаточно только протянуть руку…

Надо подняться, принять душ и прийти в себя хоть немного.

Надо.

Но Джон продолжал лежать, вытянувшись в опасной близости к краю кровати, предоставив спящему Шерлоку возможность просторно и вольно раскинуться, и не лишая его при этом тепла.

Он смотрел, смотрел… И не мог насмотреться. Так близко, так томительно близко. Гладкая чистая кожа, трепещущие крылья красивого носа, тонкая, едва заметная венка, бегущая поперек высокого лба…

Безупречная работа. Господу есть чем гордиться.

И есть чем свести с ума.

Но вдавить в матрас разомлевшее тело Джон считал преступлением, достойным самой жестокой кары. Шерлок выглядел таким изможденным и обессиленным, что любая мысль о прикосновении и уж тем более о грубом натиске казалась кощунственной, подлой, низкой.

Не сметь трогать! Не сметь даже думать о близости плоти, которую он, чёрт возьми, видел и ощущал, и которая почему-то стала такой запретной.

И все-таки не стерпел — слегка сократил расстояние, контролируя каждое сделанное движение и панически боясь нарушить установленные рубежи.

Но, вздрогнув во сне, Шерлок повернулся на бок и придвинулся сам, обхватив его поперек груди и притягивая к себе. Джон тихо охнул, боясь шевельнуться и выдать ошеломление. Он неподвижно лежал в сонных руках, наливаясь темным, варварским вожделением, кусая сухие губы и медленно вдыхая и выдыхая окаменевший воздух.

Шерлок не проснулся. Сон был так безмятежно крепок, что он не почувствовал, как еле живой от нежности и желания Джон неохотно высвободился из рук, как поднялся с постели и накрыл одеялом плечи, невесомо проведя ладонью по растрепанным волосам, которые безумно любил.

Откуда ты? За какие подвиги ты мне послан? Чем я могу отплатить за счастье видеть, как пробивается едва заметная щетинка на твоих впалых щеках? Измученный, беспощадно красивый и невозможно родной… Шерлок…