Шерлок слушал унизительную отповедь и молчал, понимая, что Садерс прав, что нахлынувшее наваждение сделало его слабым и уязвимым. И слепым. И глупым.

Лицо заливало жаром стыда.

— Молчишь? О, мой мальчик, как невыносимо ты жалок. Названиваешь, скулишь. Ты никогда не начинал разговора первым. Гордился. Ну и где теперь твоя гордость, любимый? Неужели он того стоит?

И Шерлок ответил:

— Стоит.

Короткие гудки напомнили ему детский плач.

***

Ночь и следующий день выпали из памяти напрочь: Шерлок не помнил, хорошо или плохо он спал, чем занимался в течение долгого дня, что ел и что пил. Внешне он был выдержан и спокоен, и ни один человек на земле не заподозрил бы в нем того, кто уже почти умер, разъедаемый изнутри кислотной чернотой безысходности.

Вечером он снова отправился в Ярд, где провел отведенный Садерсом час, застыв на высоком стуле беспощадной красоты изваянием, кожей спины ощущая всепоглощающий интерес и охраняемый от непрошеных посягательств свирепым взглядом непривычно мрачного Эда.

Оба молчали, не глядя друг другу в глаза.

Оба друг от друга устали.

Ровно в одиннадцать и ни минутой позже Шерлок вышел из бара и махнул проезжающему мимо такси. В небольшом круглосуточном супермаркете он заполнил тележку банками, бутылями и пакетами в количестве, способном досыта накормить небольшое зажиточное семейство, получая неожиданное удовольствие от собственной деловитости и рачительности — он не часто занимался такими простыми вещами.

Выгрузив свои приобретения на кухонный стол и внимательно рассмотрев каждую из купленных упаковок, он аккуратно расставил и разложил всё на полках давно уже опустевшего холодильника.

Выпил чаю.

Принял горячий душ.

Заснул он быстро, без единой терзающей мысли, и спал очень крепко, лишь беспокойно вздрагивая и постанывая во сне. Но это видела только ночь.

*

Утром он долго валялся в постели, закинув за голову руки; смотрел в потолок бессмысленным взглядом, затуманенным долгим, тяжелым сном. Чему-то горько усмехался, но никакой отчетливой мысли, способной вызвать эту едкую горечь, в его голове не возникло — только слабые отголоски недавней боли и обрывки незначительных полузабытых фраз, не имеющих никакого отношения к разочарованию.

Думать он не хотел и уж тем более строить планы.

Просто лежал, просто смотрел, просто жил и дышал.

Большую часть дня он посвятил компьютеру: проверил почту и ответил вежливым, холодным отказом на пару-тройку отчаянных просьб о помощи, которые изредка нет-нет, да и продолжали к нему поступать. Информация о Саде по-прежнему была очень скудной и в основном содержала сведения о его политических предпочтениях, скучных светских мероприятиях, в которых тот принимал участие в течение этого года, и деловых встречах, которые он за это же время провел.

Незапятнанная репутация известного в определенных кругах, уважаемого человека.

В этом было что-то поистине дьявольское. Невозможно так долго и так искусно скрывать свое подлинное лицо!

Как ему это удается?

Как сумел он так легко одурачить немалое количество людей, чьи умственные способности далеки от средних?!

Ответа у Шерлока не было. И смысла пытаться его найти не было тоже. Сколько раз он сам, вопреки рассудку и воле, ненавидя потом до омерзения своё покорное тело, попадал в поле мистического магнетизма этого одержимого им маньяка, пусть и не отвечая на страстные ласки, но никогда их не отвергая.

Время летело незаметно, и Шерлок понял — сегодня будет клиент. Необъяснимым образом именно в такие дни время меняло привычный бег, как будто даже оно было в сговоре с погубившим Шерлока психом, став его неизменным союзником: сжималось или растягивалось в угоду его нескончаемым прихотям.

*

В Ярд он пришел ровно в десять, получив традиционный бокал вина и осушив его залпом. Неужели всё это — его настоящее, неизменное, вечное? Вот эта отполированная локтями и ладонями стойка, провонявшая алкоголем и табаком самых разных сортов? Эти горящие взгляды, ломающие позвоночник и высасывающие по капле кровь?

Больше нечего ждать?

Больше нечего ждать.

Жизнь насмешливо подмигнула и повернулась спиной — разбирайся со мною сам, мой мальчик.

Никого в этом мире нет. Есть он, Шерлок, и его большая проблема. Есть Садерс, посадивший его на прочную цепь обязательств и жалости. И любви. Есть красивое тело хастлера, которое сводит с ума и приносит гибель.

Этого более чем достаточно.

Более чем.

Когда огромная тень всколыхнула воздух, нависнув тяжело и неотвратимо, когда мощная ладонь призывно сжала бедро, Шерлок даже не повернул головы.

Кто сказал, что всё может кончиться хорошо?

— Эй, дружок, не слишком ли ты худосочен? — насмешливо ударило в наполненный болью висок.

Он взглянул на усевшегося рядом мужчину. Тот едва умещался на стуле, кажущемся по сравнению с его грандиозными габаритами хрупким и ненадежным.

По-своему он был даже красив: большой, плотно сбитый самец. Густые темные волосы, ровные брови, чистая кожа, продубленная странным для ранней весны загаром, крупные белые зубы. Идеально скроенные темно-зеленые брюки и оливковый джемпер, надетый на голое тело, завершали образ довольного жизнью и вполне состоявшегося человека.

— Ты, конечно, красавчик, вот только… выдержишь ли… — озадаченно протянул гигант, деловито ощупывая упругие мышцы и продвигая ладонь ближе к паху.

— Выдержу, — ухмыльнулся Шерлок, сбросив ладонь бедром и оценивающе оглядывая клиента, — будь уверен. Что бы ты мне ни предложил.

— Ну тогда — вперед.

Они столкнулись в дверях — грудь с грудью, глаза в глаза. Тесно, жарко прижались, замерев от неожиданности и невозможности происходящего, и тут же резко отпрянули в стороны, но так и не смогли разойтись, заполонив дверной проем своими в унисон задрожавшими телами.

Взгляды смешались, дыхание опалило лица.

— Эй, парень, какого черта ты топчешься? Не стой на дороге, — раздался густой, полный нетерпения бас. — Или тебя подвинуть?

*

Он ненавидел эти глаза, ненавидел черные змейки волос, брошенные ветром на искажённое притворной мукой лицо, ненавидел закутанное во что-то темное тело, прильнувшее к нему на мгновенье, которого теперь никогда не забыть. Запах вина, вырвавшийся вместе с дыханием из полуоткрытых, насмешливо изогнутых губ показался удушливо-сладким, взгляд — глумливым и нарочито порочным.

Шлюха, которую снова сняли.

Грубый окрик Джона не напугал — челюсть он легко мог сломать даже такому огромному, но рыхлому и явно неподготовленному детине. Но он сделал два шага назад. И ещё два шага. Круто развернувшись и чудом не угодив под несущийся мимо кэб, быстро, не глядя по сторонам, перешел на противоположную сторону улицы и смешался с редкой толпой.

В груди кипели злые, горячие слезы, спазм больно сдавливал горло, и Джон тщетно пытался сглотнуть горько-соленый ком.

«Сука! Сука! — рвалось из его пересохшего рта. — Тебе меня не сломать! Джона Ватсона никому не сломать! Посмотрим ещё, кто кого! Сука! Уехать? Да будь я проклят, если уеду. Сдамся. Сбегу. Из-за какой-то бляди. Посмотрим… Посмотрим!»

Он несся, не разбирая дороги, наталкиваясь на прохожих и бормоча проклятия то ли в адрес того, кто так зло над ним посмеялся, то ли в адрес судьбы, которая посмеялась не менее зло.

*

Джон возвратился в Лондон два с половиной часа назад, едва не подвывая от нетерпения.

Господи, как мог он уехать, не увидев его ещё раз, не поняв, что же случилось с его обезумевшим сердцем, с телом, которое ни на секунду не переставало пылать, которое помнило каждое прикосновение, каждую капельку пота, скатившуюся по виску?! В его жизнь вошло что-то такое, чему он пока не придумал названия, но что было важнее всего на свете. Возможно, важнее самой жизни. Не поняв это «что-то», не распознав его сути, он потеряется окончательно в её бесконечно запутанном лабиринте.

*

Гарри везла его на вокзал, храня полное укора молчание. Он сорвался в дорогу неожиданно, так и не дав вразумительного объяснения своей лихорадочной спешке. Клэр едва не плакала, приняв всё происходящее на свой счет, и к жгучей обиде Гарри добавилось ещё и это: попробуй теперь докажи ничего не понимающей женщине, что лично к ней неожиданный отъезд полоумного братца никакого отношения не имеет, что она ему очень, очень понравилась, что, по большому счету, ему плевать, с кем его сестра делит постель и кого по ночам обнимает, вдыхая родной карамельный запах.