Он растеряно застыл посреди этого оазиса счастья и не мог сдвинуться с места.

— Джон… — Гарри тронула его локоть, не понимая причины столь неожиданного замешательства. — Что-то не так?

Он обернулся и притянул к себе недоумевающую сестру, прижав к груди её белокурую голову, целуя затылок и наслаждаясь близостью родного тепла.

— Всё замечательно. Я поживу у вас пару деньков?

Гарри заглянула ему в глаза — она всё поняла, его драгоценная Гарри.

— Джон, я надеялась, что речь пойдет не о днях…

Джон коснулся губами гладкого лба.

— Посмотрим. Спасибо тебе.

— И вообще, — слегка отстраняясь, смущенно буркнула девушка, — хватит торчать посреди гостиной. У нас и столовая, между прочим, имеется, а в ней — очень аппетитно накрытый стол. Клэр божественно готовит, не то что я. Джон, — менторским тоном приказала она, — немедленно мыть руки и за стол. Я покажу тебе ванную.

*

Он давно не чувствовал себя таким… полноценным, таким нужным и важным. Гарри и Клэр вели себя так, будто до его появления они не жили, а лишь томились в ожидании, и вот наконец-то сбылось несбыточное, срослось то, что уже не имело шанса стать целостным.

Джона здесь ждали, это не вызывало сомнений, о нем говорили, за него болели душой, и осознание этого согревало его заиндевевшую сердцевину.

Он много и с удовольствием ел, пил маслянистый коньяк, быстро и приятно пьянея; рассказывал о себе и о том, через что умудрился пройти, оставшись живым, чудом сохранив если не душу, то хотя бы шкуру.

Впервые он так подробно рассказывал о войне. И кому? Двум хрупким женщинам, не сводящим с него наполненных влажным сиянием глаз. Но потребность высказаться была сильнее благоразумия, да и женщины его, похоже, в обморок падать не собирались.

Слушали, затаив дыхание.

Джон раскрывался, как получивший порцию долгожданной влаги цветок, и чувствовал болезненное облегчение. Он был самим собой, не пытаясь казаться героем или преподать себя в выгодном свете. Один раз его глаза наполнили слёзы, и Джон не устыдился, не покраснел от досады — мол, разнюнился, жалкий слабак…

Судьба вручила ему неожиданный и щедрый подарок — возможность очиститься, освободиться от гнёта, не опасаясь непонимания или упрека. Среди близких, в кругу семьи.

И только одно, самое сокровенное, он всё-таки утаил — спрятал на самое дно души, туда, где по-прежнему оставалось черным-черно.

Усталость навалилась внезапно, отяжелив тело и голову.

— Гарри, я, кажется, пьян…

Обе вскочили, засуетились, заметались вокруг него, и Джон рассмеялся.

— Надеюсь, вы не собираетесь тащить меня на себе.

— Вставай, любимый, я покажу тебе комнату. Твою комнату.

— У меня есть своя комната?

— Да, Джон, и уже давно.

*

Комната была светлой и теплой, выдержанной в спартанском стиле — именно так, как он и любил: ничего лишнего, но всё необходимое есть. Неширокая кровать, письменный стол, пара стульев, мохнатый ковер на полу, прикрытое полотняными жалюзи окно. Эта комната в самом деле ждала его, и только его.

Нестерпимо захотелось лечь на приветливую, удобную даже на вид кровать и проспать часов двадцать, дав, наконец, своему не знающему покоя телу возможность отдохнуть и набраться сил.

Джону казалось, что раздеваться он будет целую вечность: руки будто впервые прикасались к пуговицам на рубашке и к змейке замка на джинсах, настолько неловко и медленно они двигались, сплетаясь негнущимися, корявыми пальцами. Наконец он прильнул к прохладе белого хлопка, потянувшись сладко и хрустко.

Перед закрытыми глазами мелькал разноцветный калейдоскоп: образы, ощущения, звуки. А потом всё рассыпалось, и возникло самое прекрасное в мире лицо.

— К чёрту тебя, — тряхнул головой Джон, поворачиваясь на бок, и прекрасное лицо исчезло, оставив его в непроницаемой тьме.

*

Дни летели один за другим. Джон много спал, много ел, читал, смотрел телевизор и ни о чем не думал. Он получал удовольствие от самых простых вещей, наслаждаясь каждой минутой пребывания в доме сестры и её прекрасной подруги. Как давно он не был настолько доволен жизнью! Жизнью, которая не казалась теперь безнадежно пропащей и тупо растраченной.

В конце концов, он делал то, что велел ему долг, и делал на совесть, с полной отдачей. Даже убивал… Жизнь не спрашивает совета, а уж тем более разрешения. Поставит тебя перед фактом, и крутись, как хочешь. И Джон Ватсон крутился: ни разу не струсил, ни спрятался за чужую спину, не спасовал. Он просто устал, и усталость его в какой-то момент стала смертельной. Такое бывает.

Теперь силы возвращались к нему, а вместе с ними — уверенность, что всё было не напрасно, что стыдиться нечего, что удача ещё повернется к нему с улыбкой.

Он твердо решил, отдохнув у Гарри ещё немного, вернуться в Лондон, найти работу, жильё и попробовать начать всё сначала. Тридцать два года — такой пустяк! Он хороший специалист, и для него непременно найдется место, где его сильные руки станут для кого-то надежным подспорьем.

А всё случайное, глупое, странное можно вычеркнуть из памяти, как досадное недоразумение, как слабость — вполне простительную, потому что с кем не бывает… Черт возьми, его тоже можно понять: на этой проклятой войне всё смешается в голове, себя узнавать перестанешь.

Забыть.

И, кстати, это не так уж и сложно.

*

На шестой день безмятежного пребывания в доме двух любящих женщин Джон проснулся от стона, покрытый горячим потом, дрожащий и совершенно больной. Он понял, что всё бесполезно: и эта светлая комната, и чистая постель, где сон его был так крепок, и утренний кофе со сливками, и полузабытые запахи домашнего очага.

Ему до слёз не хотелось возвращаться в Лондон сейчас, когда только-только начала оживать его истерзанная душа, когда она так уютно пригрелась в этом доме, очень быстро ставшем ему родным.

Но он знал, что умрет, задохнется, сгорит дотла, если сегодня же не увидит его лицо…

========== Глава 28 Шерлок ==========

Воздух тонко звенел, и звон этот Шерлок отчетливо слышал. Казалось, ещё немного, и постепенно нарастающий звук превратится в громовые раскаты.

К тому всё и шло.

Полгода нечеловеческого напряжения истощили, и усталость от ежедневной необходимости что-то скрывать, изворачиваться и врать стала почти смертельной. Нервы гудели потревоженными проводами, голова раскалывалась от постоянной, изнуряющей боли.

Он с огромным трудом контролировал мимику, когда миссис Хадсон, отринув деликатность и нарушив негласный договор о не пересечении определенного рода границ, всё чаще задавала тревожащие её вопросы: куда и зачем Шерлок каждый вечер уходит; где пропадает порою по несколько дней, не предупредив об отъезде ни её, ни старшего брата, отключив телефон и растворившись в Лондонском смоге; почему после этих таинственных исчезновений возвращается домой таким утомленным и бледным…

Приходилось отшучиваться, ссылаясь на вполне объяснимую человеческую потребность в личной жизни.

Миссис Хадсон розовела и натянуто улыбалась, но не верила ни единому слову, это Шерлок прекрасно видел. Да и кто, скажите на милость, поверит в сладостное свидание, когда в глазах предполагаемого счастливчика плещется такая отчаянная тоска.

Иногда, если вид его был особенно красноречив, и настойчивость домовладелицы выходила за допустимые рамки, Шерлок обрывал её попытки что-либо выяснить достаточно жестко, а бывало, и резко. Миссис Хадсон обижалась, надолго замыкалась в себе, редко поднимаясь наверх, и в такие дни Шерлок особенно четко осознавал, что ещё немного, и он не выдержит.

С Майкрофтом было ещё сложнее. Брат чувствовал всё гораздо тоньше, видел гораздо глубже, и его молчаливое страдание ранило Шерлока куда больше, чем нескрываемое беспокойство домохозяйки.

*

Он поджидал Шерлока в гостиной, нервно постукивая по ковру зонтом, давно потерявшим свою первоначальную яркость. Этот траурный атрибут Шерлок всегда ненавидел, и время от времени довольно язвительно высмеивал столь несвойственный Майкрофту фетишизм.