— Его любовью?

— Вот дьявол! — Гарри бросила сигарету. — Не получается, братик. Притворяться совсем не умеешь. Не научился. Ты сам всё знаешь не хуже меня.

— Любовью? — настойчиво переспрашивал он. — Любовью?

— Как я хочу тебе врезать, Джон! Не разочаровывай меня больше, чем уже есть, я не вынесу этого. Любовью, любовью. Шерлок любит тебя, недоумок. Любит.

Джон облегченно закрыл глаза: Гарри можно поверить. Сомневаться в себе, в целом мире, в каждом живущем и дышащем, но только не в Гарри. И не в том, что она говорит.

— И я люблю его. Очень. Дышать не могу.

— Мать твою, какое открытие, — нервно хохотнула она. — Будто я не знала этого с первой минуты. Давно надо было накормить тебя до отвала, чтоб ты наконец прозрел. Налей виски, черт бы тебя побрал, меня уже и снаружи трясет.

Не допустите огня? Да гори оно всё!

Не нужную ему жизнь, где Шерлока… Шерлока, которого он так сильно, так отчаянно сильно любит, что рвется каждый стонущий нерв… где Шерлока быть не должно.

*

В квартиру он не вошел — ворвался.

Замочная скважина уменьшилась до размеров молекулы, и попасть в неё бородкой ключа было почти невозможно. Сам ключ два раза падал на мостовую, гладкой, блестящей, вертлявой саламандрой выскальзывая из пальцев.

Джон матерился шепотом и корчил свирепые мины. С одной из таких мин он и ворвался в прихожую, угодив прямо навстречу миссис Хадсон, вышедшей на звук затянувшейся возни у дверей.

— Джон?

— Здравствуйте, миссис Хадсон.

— Здравствуй. Ну и вид у тебя. Ты приехал нас убивать, не иначе.

Оказавшись в нежных, но крепких объятиях, она тем не менее строптиво дернула хрупкими плечиками.

— Отпустите меня, молодой человек. Немедленно.

Джон вдыхал родной аромат духов и шампуня, запах ванили и цитрусов: чай с лимоном, булочки… Боже, как хорошо. Как смертельно давно он здесь не был. Хотелось смеяться и плакать одновременно.

— Миссис Хадсон… Моя миссис Хадсон…

— Я не твоя миссис Хадсон, — сердито осадила она его, наконец-то вырвавшись из стосковавшихся, сильных рук. А потом укоризненно прошептала, кидая короткий взгляд в сторону лестницы: — Как же так, Джон?

— Простите, простите. Я сам не могу в это поверить. — Джон переминался с ноги на ногу, с нетерпением поглядывая на убегающие вверх ступени. — Шерлок… Он дома?

— Дома, — ответила миссис Хадсон и добавила ещё тише: — Хандрит.

Хандрит? Ничего-то вы не знаете, бесценная наша домовладелица. Он любит. Шерлок любит меня. Дурака.

— Я… Извините, но мне надо…

Женщина понимающе усмехнулась.

— Иди, иди. Миритесь. Не буду мешать.

Взлетев по лестнице, Джон на минуту остановился, уткнувшись лбом в шершавую поверхность двери и с трудом восстанавливая дыхание: слишком уж стремителен был этот взлет.

Сейчас, сейчас…

*

В гостиной сумеречно и тихо. Свет падает только из освещенной кухни, да от камина по стенам и мебели разбегаются золотистые блики. Но Джону не нужен свет — всё ему здесь знакомо, всё на своих местах. Шерлок не изменил в гостиной ни одной, даже самой ничтожной детали, и лишь небывалый, почти идеальный порядок немного сбивает с толку.

Голодный взгляд мечется, суетится: Джон очень соскучился и спешит вобрать в себя всё, что столько времени было от него далеко. Каждую невидимую пылинку. Как будто отнимут, как будто не дадут насмотреться, вытолкнув вон и захлопнув дверь навсегда. Мягкие очертания привычных предметов больно режут глаза. Или это подступающие слезы так жгучи?

Не дать себе разнюниться. Ни за что не дать.

Шерлок лежит на диване и, кажется, спит. Во всяком случае, на довольно шумное появление Джона никакой реакции не последовало: ни поворота головы, ни легкого вздоха.

Странная у него хандра.

Нет, не спит. Конечно, не спит. Затаился еле дышащей, сонной тенью, вложив в свой наивный обман немалую артистичность. Но Джона не проведешь. Он знает, что в эту минуту Шерлок чутко откликается на каждый негромкий шорох, на каждый короткий жест: поворот головы, вскинутые к виску пальцы, расстегнутая и брошенная в кресло куртка.

Ноги безвольно ослабли — внушительная порция виски, волнение, рваный сердечный ритм, — и Джон уселся прямо на куртку, утомленно закрыв глаза. Не вовремя на него накатило, не вовремя: меньше всего нужна сейчас эта немощь, эта внезапная старческая тряска в коленях.

Но как хорошо, господи. Как хорошо.

Тепло, тихо.

Дома.

А дыхание восстановится. И сердце перестанет гореть и отскакивать от стенки к стенке, словно взбесившийся мяч. И ноги снова нальются силой.

Сейчас, сейчас…

— Шерлок, я знаю, что ты не спишь.

Но Шерлок не отвечает и не шевелится. Упрямец. Наверняка затекли мышцы, устала шея: легко ли лежать вот так — неподвижно и деревянно, не позволяя себе расслабиться даже на миг.

Это детское упрямство так трогает душу, наполняет её такой нестерпимой нежностью, что Джон опускается на колени в изголовье дивана, обеспокоенно всматриваясь в дорогие черты: не заострились ли скулы больше обычного, не ввалились ли щёки.

Боже, да. Похудел, осунулся. Даже в темноте это заметно.

С тихим стоном он припадает лбом к укутанному в мягкий хлопок предплечью и шепчет: — Поговори со мной. Пожалуйста. Так много всего случилось…

От Шерлока пышет зноем. Заболел?! О, нет! Бродил по улицам до глубокой ночи и не застегнул пальто. И шарф мог оставить дома. И перчатки забыть.

Ладонь осторожно коснулась лба, и по лежащему телу пронеслась судорожная волна. Огненная. Сумасшедшая.

Господи, что это? Лихорадка? Воспаление легких?

— Шерлок, посмотри на меня. Посмотри. Ты здоров?

Ради всего святого, не надо так. Я и сам знаю, насколько неправ.

Голова повинно склонилась на теплую грудь — прости, прости, прости, и в уши мощно ударил набат — оглушительный, разрывающий барабанные перепонки. Сердце Шерлока колотилось как бешеное, сотрясая грудную клетку.

— Шерлок, боже мой, что? Шерлок… Успокойся, прошу тебя. Всё в порядке. Я здесь.

Губы прижались непроизвольно, с одной лишь целью: утешить мятежное сердце, согреть дыханием. Доказать свою преданность. И любовь. Конечно, любовь.

Но произошло непредвиденное, разом перевернувшее мир: столкнувшись с выступающими сосками, губы замерли на короткий миг, и вдруг обезумели, задрожав и налившись горячей тяжестью. Мгновенно потеряли контроль. И уже нет в них ни утешения, ни преданности, ни тепла, одна только жажда — всепоглощающая, лишающая рассудка. Прижались сильнее, настойчивее. Обхватили твердые бугорки, присосались откровенно и алчно: со стонами и жаркими вздохами, оставляя два влажных округлых оттиска — свидетельства долго и тщетно скрываемого влечения.

Я целую его. Я целую его грудь. И соски. Я сошел с ума. Помешался. Cвихнулся. Я страстно целую его.

Припадать губами к тонкой застиранной ткани стало единственно важным. Исступленно и пламенно. Только это. Ничего другого не существует. Умерло. Улетело в тартарары. Даже накрытый обломками рухнувшего мирозданья, корчась в агонии, истекая кровью, он продолжил бы делать это. Вжиматься лицом в живот, упиваясь дразнящими запахами желанного тела. Желанного, будь проклято всё на свете. Настолько желанного, что в потоке желания Джон готов захлебнуться и утонуть. Ничего другого не существует. Умерло. Улетело в тартарары.

Он неловко елозит коленями по ковру, наваливаясь на покорно застывшее, безмолвное тело, стискивает ладонями ребра, трется щеками, носом, шумно дышащим ртом. Он того и гляди вонзится зубами в зацелованный хлопок, рванет с оглушительным треском, обнажая впалый живот, вылизывая горячую кожу.

И, судорожно всхлипнув, сотрясаясь всем телом, спускается ниже. Туда. Он уже знает, что там. Истовое возбуждение Шерлока мощными волнами бьет по нервным волокнам. Джону не надо видеть, он чувствует и эрекцию, и влагу. И вздутые вены. И жар. И до обморока всё это хочет. Прильнуть щекой к твердому выступу, а потом — боже, боже — губами. Языком. Телом. Лечь на него и со всей силы вдавиться воспаленно набухшим членом. Не могу больше… Двигаться, двигаться — бесконечно долго, умирая от каждого нового витка наслаждения. Ёрзать, дёргаться, извиваться. И плевать, что со стороны это выглядит смешно и нелепо. Кто видит их? Они одни. Вдвоем. Двое.